— Я думаю не о себе, а об общественном порядке, который я должен охранять. Я до такой степени убеждён в необходимости принять репрессивные меры, что, если нужно будет, я готов сам стать судьёй и судить этих изменников, которых необходимо немедленно наказать. Нужно засудить человек пятнадцать или двадцать этих злодеев и сослать человек двести... После этого всё будет спокойно.

Среди водворившегося молчания только адмирал Трюге имел мужество возразить Бонапарту:

— Вы говорите о необходимости уничтожить злодеев, но ведь злодеи есть всякого рода. Не одни только революционеры. Есть ещё эмигранты, которые возвращаются массами и грозят скупить все национальные богатства. Есть шуаны, не сложившие оружия и продолжающие вести войну на пустырях Бретани. Есть, наконец, священники, которые опять появились и возбуждают умы на юге, готовя контрреволюцию...

— Послушайте, гражданин Трюге, — прервал его первый консул. — Неужели вы думаете, что несколько старцев, вернувшихся из ссылки и которые желают только одного — жить в мире, неужели вы думаете, что эти повылезшие из своих убежищ несколько священников грозят общественному порядку? Неужели ради них придётся объявить отечество в опасности? Нет, опасность грозит со стороны сентябрьских убийц и при том не только мне, но и всем вам. Неужели вы не понимаете, что эти люди ненавидят вас? Они ходят и всюду кричат, что вы изменники. Вы все слывёте роялистами. Не следует ли мне отправить вас всех в Мадагаскар, а назавтра образовать правительство во вкусе Бабёфа? Меня обмануть не удастся, и я знаю, куда нужно направить удар.

При этих словах Фуше сделал столь резкий жест протеста, что Бонапарт на минуту остановился. Он пристально посмотрел на министра полиции, очевидно, ожидая от него объяснений. Но Фуше молчал, опустив глаза, и, казалось, решился строго хранить про себя свою тайну.

— Граждане, — начал опять первый консул, обращаясь к своим слушателям, — я рассчитываю, что вы поможете мне принять меры, какие окажутся необходимыми. Ждите меня в государственном совете. Через несколько минут я буду там.

Все вышли.

Бонапарт подошёл к Фуше, который продолжал сохранять свой таинственный вид.

— Что означает эта пантомима, гражданин министр? — спросил он.

— Она означает, генерал, что я хотел остановить вас в ту самую минуту, когда вы готовы были взять на себя обязательства, которые вы не в состоянии исполнить.

— Это почему?

— Потому что все ваши предположения опровергаются событиями.

— Виновники покушения вам известны.

— Мне известен главный из них. Соучастники также будут скоро открыты.

— Кто же этот негодяй?

— Сан-Режан.

— Товарищ Жоржа и Гида де Невилля?

— Он самый.

Бонапарт мысленно представил себе, как этот юный вандеец, гордый и сильный, говорил с ним здесь в залах Тюильри о будущности Франции и защищал права короля.

— Вы его схватили уже? — резким тоном спросил Бонапарт.

— Пока нет. Но это вопрос нескольких часов. К завтрашнему дню он будет в моей власти. Я знаю, где его искать и как его захватить.

— А подстрекатели? Все эти Жоржи, Ривьеры, Полиньяки, наконец, принцы, которые приказывают совершать все эти убийства, — они-то ускользают от нас? Ну, пусть они берегутся! В один прекрасный день я не выдержу и, если нужно будет, перейду границу и захвачу кого-нибудь из этих Бурбонов. Я заставлю его судить военным судом и тут же после заседания расстрелять!

В пароксизме гнева он схватил свою шляпу, лежавшую на столе, и бросил её на пол. Затем ударом ноги он отбросил её в угол кабинета и принялся ходить большими шагами, как бы желая этим успокоить расходившиеся нервы.

В это время к первому консулу явился с портфелем его секретарь Бурьенн. Увидев брошенную на пол шляпу, он поднял её, расправил и сказал Бонапарту:

— Генерал, государственный совет уже собрался и ждёт вас.

— Хорошо. Гражданин Фуше, — уже спокойно заговорил Бонапарт, — действуйте, не теряйте времени и сообщите мне всё, что вам удастся открыть. Это дело интересует меня больше всего.

Он взял с письменного стола табакерку и, отпуская Фуше, вышел вместе со своим секретарём.

День, начатый так удачно перевозкой Сан-Режана, проходил в «Bonnet Bleu» в обычных занятиях, столь не подходивших теперь для встревоженного состояния хозяев магазина. Лербур не смел заговорить с женою о Викторе Леклере. Ему казалось опасным даже произнести это имя. Ему мерещилось, что вокруг его дома и даже среди близких ему людей создалась атмосфера подозрительности, как будто заговорщик оставил позади себя запах пороха и крови. Лербуру казалось, все покупатели имели какой-то особенный вид. Всюду видел он шпионов.

В два часа Лербур вышел из дому не по делам, как это он делал ежедневно, а чтобы послушать, что говорят, порасспросить, поговорить. Он вошёл в кафе Ламблэн, где встретил знакомых. Все негодовали. В особенности ужасала всех смерть дочери лавочника.

— Только подумайте, какая жестокость — заставить девочку держать лошадь, зная отлично, что её разорвёт на куски! Этих разбойников положительно следует искоренить. Имея дело с такими чудовищами, невольно иной раз пожалеешь, что нет больше старинных пыток!

А между тем слабость Сан-Режана, заставившая оттянуть минуту взрыва, чтобы дать этой девочке время спастись, и спасла жизнь Бонапарта. И за это общество теперь проклинало Сан-Режана. Лербур, слышавший, как Сан-Режан оплакивал гибель этого ребёнка и рыдал, говоря о нём, с тоскою слушал, как его друзья требовали самого жестокого наказания для убийцы.

Пока озабоченный Лербур всюду выслушивал негодующие разговоры парижан, его жена заперлась у себя в комнате. Ей хотелось вдали от всех предаться своему горю. Уже больше часу лежала она на диване, как вдруг кто-то громко постучал в дверь.

Вошла служанка.

— Какой-то господин желает переговорить с вами по делу...

— Направьте его к кому-нибудь из приказчиц...

— Он хочет видеть вас лично.

Эмилия поднялась с испугом.

— Кто он такой?

— Молодой человек, очень красивый и элегантный...

— Проведите его в кабинет моего мужа.

Она поправила ленту в волосах и с тяжёлым чувством направилась в соседнюю комнату. Там её ждал Виллье. Вид у него был спокойный и любезный.

— Прошу вас извинить меня, гражданка, — начал он, — в том, что я непременно хотел видеть вас лично. Мне поручено гражданином Фуше просить вас пожаловать к нему...

— К министру полиции? — воскликнула Эмилия.

— Нет, гражданка, — вежливо поправил её Виллье, — не к министру полиции, а к гражданину Фуше. Я к вам являюсь не по служебным делам, а в качестве частного лица... Я догадываюсь, что тут дело идёт насчёт ваших товаров... Гражданин Фуше сам объяснит вам...

— Я должна ехать сейчас же?

— Пожалуйста.

— Но мой муж уехал. Я одна дома...

— Через час вы уже будете опять у себя. Карета ждёт вас у подъезда.

— Следовательно, я должна ехать с вами?

— Так будет для вас удобнее. Я уполномочен проезжать без задержки мимо всех часовых, которые могли бы задержать нас.

— Могу я написать несколько слов моему мужу?

— Но для чего же? Ведь вы вернётесь раньше него...

— Гражданин, сознайтесь, что вы арестуете меня?

— Полноте! Разве за вами есть какая-нибудь вина?

Эмилия поняла, что она погибла, если она будет пугаться и продолжать разговор в таком тоне.

Лицо её стало бледным. Прекрасные глаза ушли куда-то вглубь, под чёрные брови, и стали темнее.

— Позвольте мне только взять шляпу и пальто.

— Велите вашей служанке принести их сюда.

Она уже не решилась противоречить, позвонила и отдала соответствующее приказание.

— Если мой муж вернётся раньше меня, скажите ему, что я уехала на короткое время.

Она повернулась к Виллье и, вспомнив о Сан-Режане, которого надо было спасать, и о своём муже, которого надо было выгородить, твёрдо сказала:

— Едем. Незачем идти через магазин. Мы сойдём по нашей лестнице.