— Вы преувеличиваете опасность, месье Дероне.

— Может быть. Но ведь это безвредно для вас. Мне только хочется, чтобы вы подумали о будущем. Когда император выедет из Шёнбрунна, то в этот день австрийская столица очутится без правительства и полиции. Тогда держите ухо востро и вспомните, что вы умеете быть не только мечтателем, но и солдатом. Мы всегда успеем попасть в царство теней; торопиться с этим нечего. Человеку живётся то хуже, то лучше, но пока у него есть чем утолить голод и жажду, ему нечего особенно тяготиться жизнью.

Они сошли с узкой тропинки и остановились под деревом, чтобы дать дорогу молодому человеку, который шёл к ним навстречу, прислушиваясь к шороху сухих листьев под ногами.

— Это тоже мечтатель! — сказал Эгберт. — Таков склад ума у большинства немцев. Посмотрите, как он вздрогнул, увидев нас. Ему не нравится, что мы нарушили его уединение.

Дероне тотчас заметил какую-то неловкость в манерах незнакомца. Он, видимо, старался подражать офицерам в походке и движениях. На голове его была военная фуражка, но вместо кокарды к ней прикреплена была стальная пряжка; длинные белокурые волосы опускались на стоячий воротник его голубого сюртука. Высокие сапоги, покрытые пылью, показывали, что он пришёл издалека.

Поравнявшись с обоими приятелями, он поклонился им и попросил указать дорогу в Шёнбрунн.

— Идите по этой тропинке до креста, а там спуститесь с горы и прямо выйдете на большую дорогу, — ответил Эгберт, который по акценту узнал в нём уроженца северной Германии.

— Я вышел сегодня рано утром из Вены, — сказал незнакомец, — бродил по горам и хотел вернуться через Шёнбрунн. Но, к сожалению, запоздал, и мне не удастся осмотреть сад.

— Вы можете сделать это завтра. Император Наполеон назначил парад перед дворцом; вы насладитесь двойным зрелищем.

— Но, я думаю, будет трудно пробраться сквозь толпу. Разумеется, я очень желал бы увидеть вблизи императора Наполеона.

Голос незнакомца слегка задрожал.

Дероне стоял в стороне, прислонившись к дереву, и не вмешивался в разговор, так как плохо знал немецкий язык, но не спускал глаз с незнакомца. Это был стройный двадцатилетний юноша с красивым, почти женственным лицом.

— Вы не уроженец Вены? — спросил его неожиданно Дероне по-французски.

— Нет, я из Тюрингена, — ответил тот на ломаном французском языке.

— Из какого города?

— Из Эрфурта.

— Однако вы совершили порядочный путь!

— Мне давно хотелось познакомиться с южной Германией.

Дероне недоверчиво улыбнулся, но не считал нужным расспрашивать его больше. Он знал теперь, что привело юношу к Шёнбрунну и почему он желает видеть Бонапарта.

«Вот ещё немецкий студент, который бросил свои книги, узнав, что делается здесь, и хочет избавить свою страну от тирана, — подумал Дероне. — Из боязни наказания и позора он медлит и не знает, на что решиться».

Эгберт предложил незнакомцу вывести его на дорогу и пошёл с ним рядом. Дероне шёл сзади.

— Не слишком ли быстро я иду для вас, — спросил юноша, видя, что Эгберт остановился. — Вы, кажется, больны?

— Да, доктор не похвалил бы меня за такую ходьбу. У меня только что зажили раны.

— Раны! Разве вы участвовали в битвах при Дунае?

— Я был при Асперне.

— Счастливец! Как я жалею, что не мог быть там.

— Вы ещё очень молоды и, может быть, не раз будете участвовать в сражениях. Но разве счастье быть на войне!

— Я не представляю себе большего счастья, как идти наперекор смерти! — продолжал с воодушевлением незнакомец; при этом лицо его приняло неприятное, почти злое выражение. — Если бы только было у меня ружьё в руке и неприятель предо мной.

Молча шли они до креста, откуда тропинка, извиваясь по холму, вела вниз к деревне.

Незнакомец снял шляпу и, поблагодарив Эгберта, стал прощаться с ним.

— Мой дом в нескольких шагах отсюда. Зайдите отдохнуть на минуту. Вам будет по пути.

— Благодарю вас. Но я должен быть в Вене до наступления сумерек. Может быть, завтра вы прокляли бы день и час, в который дали мне пристанище. Горе тому дому, куда я войду теперь.

Прежде чем Эгберт успел что-либо ответить на эти странные слова, незнакомец поспешно поклонился и почти бегом спустился вниз по склону горы.

— Вот чудак, — сказал Дероне, подходя к Эгберту. — О чём вы толковали с ним? Он имеет вид помешанного.

— Он мечтал о счастье попасть в битву. Вероятно, он перешёл непосредственно от Гомера и Плутарха к печальной действительности. Это какая-то фантастическая личность; я не хотел бы опять встретиться с ним!

— Значит, я был прав. Это один из тех, который явился сюда слишком поздно. Кто знает, может быть, Германия будет со временам прославлять его как своего героя.

— Он, скорее, имеет вид мученика.

Дероне засмеялся.

— Сегодня вы по горло погрузились в элегическое настроение духа. Воображаю себе, какими яркими красками вы описали ему ужасы войны! Разумеется, многое можно сказать в пользу мира. Да здравствует бог Пан и идиллия!

Вид вашего уютного сельского дома и сада там внизу, при солнечном закате, даже меня настраивает на сентиментальный лад. Я сам готов мечтать с вами сегодня о семейном счастье, домашнем очаге и всеобъемлющей любви к человечеству. Но, милый друг, можем ли мы довольствоваться этим! Поверьте, что Европа стала бы с сожалением вспоминать о настоящих бурях, если бы в недалёком будущем она была осуждена из года в год прясть шерсть в спокойном бездействии, подобно Геркулесу. Война не весёлая, но вечная задача человеческого рода. Борьба за существование неизбежна. И вы не должны вешать шпагу на стену, держите её наготове. Прежде всего остерегайтесь Цамбелли. У него есть сообщники в вашем доме. Берегитесь! Вы вне опасности только до тех пор, пока Наполеон в Шёнбрунне.

— И пока месье Дероне разыгрывает роль моего духа-покровителя, — сказал Эгберт, пожимая ему руку.

— Но дух-покровитель, — возразил, прищурясь, полицейский, — только с вашей помощью может охранить вас от ваших врагов. Однако мне пора. Спокойной ночи. Поклонитесь от меня фрейлейн Армгарт. Я завидую вам. Вот если бы мы в Париже могли подобно вам полагаться на верность наших возлюбленных. Помните ли вы эту плутовку Зефирину? Чёрт бы побрал этого человека! Он совсем обворожил её! Как бы мне хотелось скорее вернуться домой!..

Приятели простились. Каждый пошёл своей дорогой.

В это самое время двое офицеров, сидя у фонтана в саду Шёнбрунна, вели оживлённую беседу об обитателях уютного домика в Гицинге.

Только теперь по окончании войны случай свёл легкомысленного, хвастливого Луазеля, вечно занятого своими любовными историями, с Витторио Цамбелли, который представлял собою полную противоположность ему по своей скрытности и упорному преследованию затаённых замыслов.

Шевалье, по-видимому, достиг своей цели. Он пользовался милостью и полным доверием императора, особенно после важной услуги, оказанной им при Ваграме.

За несколько дней перед битвой Цамбелли с опасностью для жизни собрал подробные сведения о местности и положении австрийских войск. Его донесения имели решающее влияние на план битвы. Передавая затем маршалу Даву приказания императора относительно штурма Ваграма в самый разгар сражения, среди града пуль, он вызвал удивление своих врагов, которые были поражены его хладнокровием и присутствием духа. Таким образом, родовые поместья, о которых он хлопотал от имени своей семьи, и важный титул не могли ускользнуть от него после заключения мира, так как они были достойной наградой за его заслуги. Но перед ним маячил призрак прошлого. Быстрый полёт счастья всегда возбуждает в людях подозрение, что оно достигнуто не совсем честными средствами. В подобных случаях клевета преследует даже безукоризненных людей; тем более должен был подвергнуться ей Цамбелли, прошлая жизнь которого представляла собою столько загадочного и таинственного для праздного любопытства.

Цамбелли не знал о существовании Дероне; при том видном положении, какое он теперь занимал в свете, его не могла беспокоить полиция в лице мелких чиновников и писцов, к которым принадлежал Дероне. Шевалье считал себя неизмеримо выше их. Но он знал, как недоверчиво относятся к нему приближённые Наполеона и как зорко следят они за каждым его шагом. Он был слишком умён, чтобы не видеть всей шаткости своего положения, и слишком хладнокровен, чтобы забыть пятно, лежавшее на его прошлом. Цамбелли не мог объяснить увлечением совершенного им преступления. Оно было необходимо для него, так как открывало ему дорогу к счастью, и он, как расчётливый игрок, смело бросил кости.