Ломоносов словно воочию увидел себя в кабинете Кацнельсона[1573], который уже достаточно проявил себя на новом посту начальника не так давно образованного Экономического управления ГПУ[1574]. Зиновий Борисович стал широко известен после своей статьи в центральной прессе об арестах «черных биржевиков», обвиненных в крупномасштабных валютных спекуляциях. Особое звучание делу придавал тот факт (о нем не забыл упомянуть сам Ленин в интервью английским журналистам), что валютчики оказались крепко связаны с иностранными дипломатами, от которых и получали иностранные наличные для своих операций. Ну а главное, вывозили за границу платину и золото в слитках[1575]. Здесь уже явно попахивало политикой, что по тем временам определенно грозило тяжким наказанием, вплоть до расстрела. Теперь, после того как сам Владимир Ильич в интервью английским газетам, ссылаясь на статью Кацнельсона, прямо упомянул последнего по фамилии и привел в качестве убедительного доказательства законности действий советских властей против биржевых спекулянтов его статью, никому и в голову не могло прийти поставить под сомнение деятельность «экономистов» от ГПУ и самого их начальника.
А спросить Кацнельсону было о чем, хотя бы о договоре на ремонт паровозов в Эстонии, против которого столь рьяно выступал Красин и который вопреки воле главы НКВТ заключил Юрий Владимирович: всего на 200 единиц. Да еще, как назло, в день создания ВЧК — 20 декабря 1921 г. Теперь это дело находилось в производстве ГПУ, правда, Транспортного отдела. Но перенести бумаги из одного кабинета на Лубянке в другой несложно. Ведь по договору эстонские заводы обязывались к 1 января 1923 г. отремонтировать 35 локомотивов, а сделали всего 4. Не лучше обстояло дело и в дальнейшем: 4 за январь вместо 50, 5 за февраль вместо 57, 6 за март вместо 58, ну и дальше — не очень. При этом, как и шведы, эстонцы тут же получили аванс: 20 % от общей суммы договора — 200 × 7150 долларов США за единицу, причем все недостающие и поломанные части надлежало заказывать и оплачивать отдельно с выдачей соответствующего аванса. И платеж только в долларах. Перевод через банк «по указанию» эстонцев. Именно так: по указанию. Как ни крути, а по тем временам очень круто![1576]
Юрий Владимирович, помимо своей воли, даже на мгновение зажмурился, представив себе хищные глазки Кацнельсона, вопрошающего о суммах, широко потраченных им на «представительские цели», — никаких документов по оправданию подобной щедрости в наличии не имелось. А доброжелателей, точнее недоброжелателей, у кого-кого, а у Юрия Владимировича хватало: все «нужные» люди, командированные за границу из России, с удовольствием пользовались его гостеприимством. И ведь никто из них теперь не поможет — все отрекутся. Они-то и раньше не отказывали себе в удовольствии по возвращении в Москву позлословить о «расточительности» совершенно распоясавшегося железнодорожного профессора. Ломоносову было понятно, что это откровенное проявление мелкой зависти менее удачливых, чем он, советских функционеров. Особый шок вызывали даваемые им в самых роскошных ресторанах Стокгольма завтраки, которые «отличались невероятным обилием рыбных блюд и вина; это были лукулловские пиршества, продолжавшиеся с 12 до 3 часов. А обеды затягивались иногда до глубокой ночи»[1577].
Надо отметить, что в этом Ломоносов являл полную противоположность Красину, который всегда очень внимательно относился к своему питанию, стараясь соблюдать умеренность во всем, кроме власти, денег и женщин, разумеется. Красина бесило обжорство Ломоносова. Его раздражала сама необходимость подолгу засиживаться за столом, даже если этого требовали интересы дела, хотя он неплохо разбирался в винах — сказалось вольготное годичное проживание в Крыму в имении богатого винодела-сибиряка. «Француз ничего не может сделать, не устроив сперва банкет, — возмущался Красин в период работы в Париже навязываемым ему местными традициями стилем общения бизнесменов. — Прежде чем заключить какую-нибудь сделку, нужно съесть как минимум два громадных ужина вместе с людьми, с которыми ведешь переговоры. Еда там вкусная, но для меня это смерть!»[1578] Так стоит ли удивляться, что эти два антипода не могли ужиться вместе даже в тех сферах, где их интересы вполне могли совпадать. Стоило им договориться, и денег с лихвой хватило бы на обоих. И все было бы тихо. Так нет, не срослось.
Что же касается Кацнельсона, то Ломоносову приходилось лично зреть «грозу» советских коррупционеров и растратчиков, но, как говорится, со стороны — во время посещения кремлевской «столовки». И он даже своим видом произвел на него, тертого в финансовых межведомственных чиновничьих баталиях калача, удручающее впечатление. А теперь, когда Кацнельсон стал еще и начальником Финансового отдела ВСНХ, совмещая это с деятельностью главного экономиста ГПУ, свидания с ним было не избежать: дружеская беседа могла начаться в ВСНХ, а потом плавно переместиться в камеру внутренней тюрьмы ГПУ. В дополнительных объяснениях, чем это грозит, Юрий Владимирович не нуждался. Тем более до него доходили слухи о том, что Кацнельсон и его подручные особо интересуются жильем, принадлежащим подозреваемым в экономических преступлениях против республики Советов. У арестованных саботажников и растратчиков квартиры изымались под предлогом необходимости предоставления жилплощади в Москве «выдвиженцам» из провинции, которыми новый режим старался укрепить партийную прослойку в совучреждениях. Судьба же семей прежних владельцев никого не интересовала, в лучшем случае тех попросту выбрасывали с пожитками на улицу, а в худшем — их ждало принудительное выселение из столицы. Однако по какому-то странному стечению обстоятельств квартиры, изъятые сотрудниками Экономического управления ГПУ, не возвращались ведомствам, в распоряжении которых находились эти дома, а заселяли их какие-то странные люди, явно хорошо знакомые кому-то очень влиятельному на Лубянке. Дело дошло до открытого конфликта с Госбанком СССР, чье руководство возмутилось фактом вселения неизвестных им лиц в ведомственные дома, принадлежащие банку, хозяев которых — высокопоставленных сотрудников Госбанка — незадолго до этого арестовали по обвинению во вредительстве и саботаже. Тотальному разгрому подвергся персонал Валютного отдела банка, и это тоже служило нехорошим признаком для Ломоносова. Но интерес, особенно подогреваемый деньгами, сильнее страха. И Юрий Владимирович уже не мог остановиться. Богатство манило его, а золото питало тщеславие.
Так что, еще несколько раз перечитав послание Каменева, Юрий Владимирович именно так и поступил, как советовал Лев Борисович: включил механизм «оттяжки», отделавшись неопределенным ответом. Главное его содержание: профессор устал и заскучал по научно-преподавательской деятельности, ибо убедился, что в этом и состоит его призвание. И, казалось, сработало: от него на время отстали.
Но уже 18 сентября 1922 г. к делу подключился сам вождь, который и на койке в Горках почему-то не забывал о Ломоносове: «Считаю абсолютно необходимым, чтобы Вы с максимальной быстротой вернулись на работу в Россию и не на профессуру в Киеве (как вы писали Каменеву и Дзержинскому), а в НКПС либо на местную работу»[1579].
Получив подобную записку Ленина, Юрий Владимирович прибегает к варианту «Б». Он понимает, что времени терять нельзя и тема строительства паровозов как причина продолжить безбедно существовать за границей исчерпана, изжила себя. Да еще Дзержинский, как ему удалось узнать не без помощи искренне благодарной Фотиевой, горячо поддержал пожелания Владимира Ильича, заявив, что горит нетерпением видеть Ломоносова в кресле члена Коллегии НКПС. А может быть, на солдатской табуретке в комнате допросов Кацнельсона? — мелькнула у него мысль.
