В ответ Ломоносов, интригуя на противоречиях Политбюро и СНК, занимает жесткую оборону. Это дает ему возможность, не затрагивая саму суть конфликта с Красиным, торговаться о мелочах. Как справедливо отмечает российский историк Иван Анатольевич Анфертьев, «проф. Ломоносову нужна реклама, и он не останавливается перед тем, чтобы впутать в это дело Совнарком»[1563]. Юрий Владимирович не ленится катать доносы на коллег опять-таки тому, кому на него жалуются, — лично Дзержинскому. При этом голословно обвиняя тех, кого считает лично для себя потенциально опасными, во всех смертных грехах. Доносы сохранились. Более того, Ломоносов заводит сеть личных осведомителей из числа советских служащих и не стесняется оплачивать их услуги из служебной кассы.
В процессе работы над этим исследованием у меня часто возникала мысль: откуда же у Юрия Владимировича такая жесткая деловая хватка и, прямо скажем, хищнический подход в стремлении заработать на любых правительственных контрактах? И постепенно я пришел к убеждению, что эти качества у него во многом сформировались на посту инспектора Российских государственных и частных железных дорог, куда он попал по протекции Витте в бытность того министром путей сообщения. Надо признать, что эта должность в МПС, ведомстве в царской России весьма престижном и благополучном, считалась едва ли не самой хлебной, ибо предоставляла огромную власть ее занимавшим. О «трудовых» доходах железнодорожных чиновников ходили легенды. И, безусловно, те, кто ее прошел, приобретали огромный опыт обогащения за счет неформального исполнения должностных обязанностей[1564].
В июне 1922 г. в соответствии с решением Политбюро Дзержинский, назначенный председателем комиссии ЦК РКП(б) по обследованию работ железнодорожной миссии проф. Ломоносова[1565], начинает негласный сбор информации о РЖМ. Полагаю, в этой подборке документов было и личное письмо на его имя от Красина, который потребовал расследовать деятельность Ломоносова, причем не какими-то партийными структурами, а силами чекистского аппарата. Обращаясь к главе ВЧК «Дорогой Феликс Эдмундович!», он, в частности, писал: «Мое мнение о финансовой и коммерческой стороне работы проф. Ломоносова ныне вполне определилось, и вкратце эту сторону его работы я считаю совершенно гибельной для РСФСР. Действует проф. Ломоносов всегда сепаратно, и по большей части интригуя против других советских органов. За границей создается представление, что существует Правительство РСФСР и, кроме того, проф. Ломоносов, через которого дельцы иногда могут провести сделки, которых не всегда и даже никогда не проведешь через Правительство. Финансовые операции проф. Ломоносова летом 1920 года причинили нам не поддающийся учету вред»[1566].
Одновременно создается комиссия СНК во главе с заместителем наркома Рабоче-крестьянской инспекции В. А. Аванесовым[1567] по проверке РЖМ. Это, что называется, официальная позиция. Но слабо верится, чтобы ВЧК, обладавшая хорошей агентурной сетью и оперативными работниками в загранпредставительствах, не отслеживала обстановку в миссии и вокруг нее. К тому же не будем забывать, что тот же Аванесов являлся одновременно членом Коллегии ВЧК, т. е. имел доступ к чекистской оперативной информации.
Окончательно прозревает наконец-то и СНК. В мае 1922 г. принимается радикальное предложение — отказаться от поставки 800 паровозов из Швеции, тем более что 750 единиц должны поступить только в 1923–1925 гг. Ломоносов бушует, настаивает, чтобы заказ был сокращен только наполовину — до 500 штук. Но это уже никого не интересует: производство паровозов разворачивается в России[1568].
Стремясь удержать ситуацию под контролем, Ломоносов все же в упорном противостоянии с Москвой, ссылаясь на январское поручение СТО, подписанное Цюрупой[1569], добивается заключения 28 июля 1922 г. нового соглашения с «Нюдквист и Хольм» о заказе, сокращенном до вышеупомянутых 500 паровозов. Но главное: СНК готовит постановление о дополнительном выделении средств на 1922–1924 гг. по смете НКПС. Более того, Ломоносову удается сохранить за собой финансовые потоки: «…Перевести первые две суммы, т. е. 14 400 000 зол. руб. в соответствующей контрвалюте неотлагательно в распоряжение тов. Ломоносова»[1570]. И больше всего в этом документе впечатляет слово «неотлагательно». Скорее всего, Ломоносову на руку сыграло то обстоятельство, что в НКПС пока не предъявляли претензий к качеству поставляемых паровозов, а обвинения в его адрес в финансовых злоупотреблениях так и остались без достаточного документального подтверждения. 1 июля 1922 г. Политбюро ЦК РКП(б) приняло к сведению, что «во всем ходе расследования комиссии и в собранных ею материалах не имеется никаких данных для заподозрения личной добросовестности главы Миссии т. Ломоносова при проведении порученных ему заданий». Ну, а поскольку железнодорожной миссией «самостоятельные задания» выполнены, то ее можно и ликвидировать, «приняв за основу предложение т. Ломоносова». Самого же т. Ломоносова немедленно командировать «за границу для участия в аннулировании заказов на паровозы в Швеции»[1571].
Надо сказать, такой вариант полностью отвечал интересам главы РЖМ: срочно за границу по приказу самого Политбюро. Что может быть важнее и неотложнее? Но эта задумка Ломоносова не очень соотносилась с замыслами Ленина, который упорно продолжал навязывать его Дзержинскому, теперь уже в качестве члена Коллегии НКПС. Не могу утверждать, была ли это единственная цель вождя, но, судя по переписке, Владимир Ильич или иные партийные руководители, выступавшие якобы от его имени, очень хотели заполучить Юрия Владимировича назад в Россию, чему тот упорно сопротивлялся. К делу подключился Каменев, который, сославшись на указание вождя и явно стремясь погасить подозрения Ломоносова, в примирительном тоне 16 июля 1922 г. рекомендовал ему «поскорее развязаться с поручением П[олит]бюро». Владимир Ильич уверен, сообщил он Юрию Владимировичу, что «Вы и тов. Дзержинский сработаетесь и поведете железные дороги как следует, по пути возрождения». Вроде бы все хорошо, но далее идут строки, которые явно не могли не напрячь адресата: «Надо всю энергию теперь перенести сюда, в Россию, на работу на русских заводах и общее налаживание дела. Мы все согласны с мнением Ильича. Я лично думаю, что Вы должны поскорее покончить с заграницей, приезжать сюда и вступить в коллегию. Бросьте колебания и оттяжки. Это — худшая политика. Вы тут найдете полную поддержку, прежде всего в лице Дзержинского»[1572].
Не знаю, как вы, уважаемые читатели, но я почему-то очень хорошо представил себе, как, прочитав о поддержке, да еще полной, со стороны тов. Дзержинского, Ломоносов почувствовал неприятный холодок под сердцем. Своим вмешательством Каменев, скорее, еще больше усилил подозрения профессора, особенно прямо подтвердив, что требование о возвращении в Россию является коллективным. Кто такие «Мы» расшифровывать Юрию Владимировичу не требовалось — он и так хорошо знал: Политбюро. Ну, а уж слова о неверно выбранной тактике уклонений тем более разъяснять не надо: так обычно следователь начинает общение с подозреваемым. Дескать, запираться бесполезно, мы и так все знаем, давай выкладывай начистоту… И не столько потеря заграничного комфорта пугала профессора, сколько неопределенность собственной судьбы. Что там, в России, ожидает его?
Ломоносов прекрасно осознавал, что к нему возникнет много вопросов. Как показали предыдущие события, его аргументация в пользу обоснованности произведенных им расходов на функционирование миссии, которая представлялась ему предельно логичной, убедительной и прозрачной, не воспринималась в Москве с достаточной степенью доверия. И это его откровенно пугало. Он отлично понимал, насколько изменилась ситуация в стране, где от предыдущей финансовой вольности и снисходительного отношения к удовлетворению за счет казны собственных прихотей крупными советскими чиновниками постепенно приходили к режиму разумной экономии и даже аскетичности, продвигаемому, хотя бы внешне, напоказ для партийной массы, Сталиным.
