Воспользовавшись подготовкой к Генуэзской конференции (10 апреля — 20 мая 1922 г.), Красин во время своего пребывания в Москве решил одернуть зарвавшегося Ломоносова. Дело в том, что ее западные участники выдвинули к Советской России претензии на 39 млрд зол. руб. Понятно, сумма для экономики России совершенно запредельная. Надо признать, Красин достаточно точно выбрал момент, когда счел целесообразным нанести удар. Он нужен Ленину в Генуе, ведь в конференции предполагается участие Ллойд-Джорджа, с которым Леонид Борисович продолжал встречаться, и лорда Керзона, а разговаривать с ними на равных из советских представителей мог тогда только один человек — Красин. Других в резерве у вождя не имелось. И они оба это знали. Надо сказать, сам Ллойд-Джордж очень рассчитывал, помимо Красина, переговорить в Генуе и с самим Лениным. И был, как утверждает находившийся вместе с ним Силвестер, «весьма расстроен, узнав, что Ленин не приедет»[1557].
Так что момент для того, чтобы поднять вопрос о прекращении удовлетворения аппетитов совершенно распоясавшегося главы РЖМ, несмотря на, казалось бы, недавно продемонстрированное ему полное доверие В. И. Ленина, выбран вполне удачно. А Ломоносов предъявляет все новые и новые требования на золото, якобы для закупки по специальным указаниям Ленина машин и товаров, даже не имеющих отношения к железным дорогам, в частности водных турбин. Причем все на том же заводе «Нюдквист и Хольм».
И Красин решился. 22 марта 1922 г. он направляет служебную записку, по содержанию скорее похожую на ультиматум. Правда, теперь он адресует свое обращение не лично Ленину, а в орган, уполномоченным которого является его оппонент, т. е. в СНК, как бы сразу придавая ему более публичный характер. Красин прямо обрушивается на «расширенный мандат», на основании которого развернул свою деятельность глава РЖМ. При этом косвенно, не называя по имени, он с первых строк наносит удар по авторитету вождя: «Председатель Железнодорожной Миссии и Уполномоченный Совнаркома проф. Ломоносов в последний своей приезд в Москву получил расширенный мандат, на основании которого он производит разного рода коммерческие и финансовые операции, выходящие за пределы задач Железнодорожной Миссии и определенно вторгающиеся в область работы Наркомвнешторга». Очевидно, что подобным демаршем Красин ставит под сомнение указания самого Ленина, подписавшего этот документ. Но главное обвинение состоит в том, что «Ломоносов систематически избегает выдавать заказы непосредственно производителям и все более крупные заказы выдаются им обычно через посредство группы шведских капиталистов, и даже заказы в Германии передавались через посредство этой шведской группы…» Итак, Красин, определив наиболее уязвимое звено в выстроенной Ломоносовым цепи вывода золота из-под контроля российских властей, а им являлся консорциум, продолжает упорно бить в одну точку. При этом он подчеркивает, что Ломоносов игнорирует более надежные фирмы, предлагающие выгодные цены, и зачастую передает заказы даже разорившимся предприятиям, которые возобновляют деятельность только за счет русского золота, выплачиваемого им.
А далее Красин переходит в наступление, буквально идет, что называется, ва-банк: «…Как Народный Комиссар Внешней Торговли я определенно не доверяю Ломоносову как торговому агенту и, поскольку дело касается меня, не могу дать ему никакой доверенности, даже самой ограниченной. Если коммерческие таланты Ломоносова признаются достаточно выдающимися, то, быть может, лучше назначить его Народным Комиссаром Внешней Торговли, но, пока таковым являюсь я, я вынужден самым энергичным образом протестовать против наделения Ломоносова какими-либо торговыми полномочиями»[1558].
И тут, как венец всех многочисленных подозрений относительно деятельности Ломоносова, в документах СНК появляется заключение Главной бухгалтерии НКПС от 21 марта 1922 г. на отчет РЖМ по 1 декабря 1921 г.: «В балансе не имеется счета предмета закупок…Нет подробной выписки по счету Российской Казны, а посему нет возможности произвести сверку со счетами Миссии по книгам Фин. Счетн. Управления… Нет указаний об условиях, на которых открыты в банках счета, о размере начисленных процентов…» Далее игнорировать этот факт нельзя.
И (о чудо!) столь решительный демарш Красина, подкрепленный буквоедством бухгалтеров, казалось бы, возымел действие. 24 марта 1922 г. на заседании СНК принимается подготовленный им проект решения о переподчинении РЖМ Наркомату внешней торговли. Казалось бы, Ломоносов повержен! Но торжеству Леонида Борисовича вновь не суждено состояться. На следующий день пленум ЦК РКП(б) отменяет это постановление. Сославшись на то, что еще не закончила свою работу созданная Политбюро комиссия, которая должна по существу разобраться в сути конфликта. Кстати, в ее состав, помимо Красина и… Ломоносова, вошел Литвинов. Так что расклад сил явно не в пользу главы НКВТ.
Даже Ленин, перенесший в тот же день 25 марта 1922 г. в Горках инсульт, приведший к частичному параличу правой части тела и расстройству речи, был вынужден сделать шаг назад, хотя и не поддался на ультиматум Красина. Он так и не поставил Ломоносова в полную зависимость от НКВТ, считай Красина. Решение вышло половинчатым: «Предлагаю к неуклонному исполнению не вступать ни в какие переговоры о займах, не заключать займов и других кредитных сделок без специального на то каждый раз разрешения СНК»[1559].
И хотя на документе стоят дата «27 марта 1922 г., Москва, Кремль» и якобы подпись Ленина, но, откровенно говоря, у меня большие сомнения, что он в том состоянии мог заниматься делами и тем более подписать шифровку, учитывая проблемы, проистекающие из частичного паралича. Вполне допускаю, что отправку этой телеграммы организовала Фотиева, стараясь максимально вывести из-под удара своего благодетеля Ломоносова. Наверное, большего, не привлекая повышенного внимания к этому вопросу, она сделать и не могла. А так ей удалось на неопределенное время законсервировать ситуацию, сохранив за руководителем РЖМ права распоряжаться счетами и золотом железнодорожного фонда, пусть и несколько в урезанном виде.
А между тем по состоянию на 1 февраля 1922 г. в золотом фонде страны золота на 233 млн руб., т. е. примерно 180 т, платины на 10,4 млн руб., иностранной валюты 0,7 млн руб. Свободная наличность на 1 февраля 1922 г. 171,3 млн руб., а при резервировании 150 млн руб. на 1923 г. — 21,3 млн руб. Польше по договору 1922 г. надо выплатить 30 млн руб., а Афганистану 1,5 млн рублей. Однако, по данным других источников, положение было еще хуже. Согласно заверенной справке Наркомфина, уже на 2 сентября 1921 г. золотой запас страны составлял 178,9 млн рублей, т. е. 138 т в пересчете на золото[1560]. Из них собственно отечественного золота в слитках и монете — немногим более 52 т.
Тогда эта информация вызвала шок в Кремле. 6 сентября 1921 г. для контроля над расходованием золотовалютных резервов создана т. н. Золотая комиссия при СТО во главе с будущим сталинским наркомом финансов Н. П. Брюхановым[1561]. Хотя вполне допускаю, что осведомленность о золотых делах ленинского периода и ему со временем вышла боком. Удивительно, но с 1937 г. Николай Павлович даже успел побыть персональным пенсионером союзного значения. Правда, покой длился недолго: в 1938 г. Брюханов был арестован и вскоре расстрелян. Казнили также его брата и сына: наверное, могли рассказать что-то лишнее. Так царское золото мстило всем, кто к нему тем или иным способом прикасался.
Столь тяжелое положение с резервами и стремительно растущая инфляция заставили советские власти пойти на значительные уступки сторонникам большей экономической свободы в стране и даже разрешить вольное обращение любой наличности, что положительно сказалось на потребителях, особенно личностях «с довольно ясно выраженными торговыми талантами, сильно еще развитыми необходимостью в течение нескольких лет спекулировать, продавать и покупать при всевозможных белых и красных режимах»[1562].
