При этом «страдальцы» из царского Минфина не забывали плакаться о своей тяжелой доле, о том, как они беззаветно служили России в войну. «Своим лондонским пребыванием ты познал все тяготы, проистекавшие от задержек в переводах, и ведомственную неразбериху, которая царила в вопросе своевременности оплаты заказов, — с пафосом писал Угет другому „страдальцу“ Замену в декабре 1923 г. — Твое последующее нахождение во главе нервного платежного центра, которым служила Кредитная канцелярия во время войны, сосредоточение у тебя обращений от финансовых представителей в разных странах — дают тебе могучее оружие, чтобы написать авторитетное мнение о Главзагране, Валко, контрвалютировании заказов, предоставлении иностранной валюты частной промышленности и торговле, экспортной валюте, правильной постановке взаимоотношений Министерства финансов с его представителями на местах, их полномочиях и т. п.»[1101].
Мне трудно судить о «всех тяготах», но, судя по некоторым источникам, в частности публикациям банкира-эсера А. Погребецкого[1102], человека весьма информированного, после падения так называемого Омского правительства (конец 1919 г.) на «личных счетах финансовых агентов» оставались: в Лондоне у Замена — 517 тыс. ф. ст., у профессора Бернацкого[1103] — 607 тыс. ф. ст., в Нью-Йорке у С. А. Угета — 27,227 млн долл. США, в Париже у Рафаловича — 21,449 млн франков, в Токио у Карла Карловича Миллера[1104] — 6,94 млн иен, 170 тыс. долл. США, 25 тыс. ф. ст., 424 тыс. франков и даже 450 тыс. экзотических мексиканских долларов. За «Братьями Беринг», по данным Владивостокской кредитной канцелярии, все еще числились 2 млн ф. ст.[1105]
И сохранением всех этих богатств под контролем своих «птенцов» Петр Львович был обязан только одному человеку — Ллойд-Джорджу. Он, и только он являлся властелином всех дум и чаяний Барка. О, как много и подробно, с явным придыханием обожания пишет Петр Львович об их многочисленных встречах, как вполне официальных, так и глубоко неформальных. Да и сам Ллойд-Джордж в своих мемуарах несколько раз упоминает Барка (я нашел три случая, возможно, их и больше), но делает это походя, вскользь, как говорят и пишут о людях подчиненных, чем-то обязанных хозяину-благодетелю. Наверное, так оно и обстояло в действительности — Барк — холуй, а Ллойд-Джордж — распорядитель его судьбы.
Глава 14. Авантюрист при народном комиссаре
Следует отметить, что большевики во многом получили в наследство народное хозяйство, находящееся в глубоком кризисе. Безусловно, немалая доля вины за это лежала и на них самих, организовывавших массовые забастовки в период войны даже на оборонных заводах. Однако в целом это не меняло картину. Особенно плохо обстояло дело с топливом, что губительно сказывалось на транспорте. К февралю 1917 г. в каменноугольной промышленности при росте числа занятых на 73 % производительность труда упала на 35,6 %. Это произошло главным образом за счет снижения квалификации рабочих, когда на смену мобилизованным на фронт специалистам пришли женщины, подростки и военнопленные. Из общего числа занятых в отрасли 291,5 тыс. чел. 74 тыс. составляли военнопленные и 30 тыс. женщины, подростки[1106]. Ситуация сложилась настолько тяжелая, что еще в июне 1915 г. было принято решение о привлечении к работам на каменноугольных рудниках Донской области женщин и подростков, в том числе на подземных участках могли трудиться «малолетние (мальчики от 12 до 15 лет)»[1107]. Аналогичная картина наблюдалась и в металлургии.
В 1918–1919 гг. положение только обострилось. В результате оккупации Украины немцы не только захватили 3000 лучших паровозов, работавших в прифронтовой полосе, но и отрезали поставки угля из Донбасса. А после утраты контроля над Кавказом дрова остались фактически единственным энергетическим ресурсом в руках большевистского правительства, поскольку поставки угля и нефти прекратились. Крестьян массово полунанимали, полупринуждали работать на лесозаготовках, причем со своими лошадьми. Оплату можно было производить только продовольствием, ибо бумажные деньги, даже в миллионах, не имели для них практически никакой цены. Но для этого требовалось выделить фонды из резервов продуктов и кормов, и без того скудных, против чего жестко возражал нарком продовольствия. И тогда на заседании ВСНХ, где рассматривался этот вопрос, слово взял его председатель Алексей Иванович Рыков[1108]: «Мы, слава богу, своим революционным пафосом умеем заставлять рабочих и крестьян работать и без хлеба. Но, к сожалению, лошадей мы пока еще не приучили к этому. Вы можете лошадей признать контрреволюционерами, но с этим фактом надо считаться, и овса дать им надо. — И, обращаясь к председателю ВЧК Ф. Э. Дзержинскому, прибавил с лукавой усмешкой: — Даже помощь Феликса Эдмундовича дела не изменит. Пусть попробует расстрелять несколько десятков лошадей! — Это замечание оказалось решающим»[1109]. Овес лошади получили. Однако подобное гуманное отношение к животным далеко не всегда распространялось на людей.
В подобной ситуации новые власти остро нуждались в специалистах, способных руководить крупными хозяйственными структурами, ключевой из которых, естественно, являлся транспорт, в первую очередь железные дороги. Выбор здесь у лидеров революции был крайне невелик. Поэтому кандидатура Красина на важнейший из постов, а именно наркома путей сообщения, оказалась у всех на слуху. Даже представители контрреволюционной эмиграции признавали за ним редкий талант управленца. «Среди большевиков были люди государственного размаха, могущие быть „министрами“ в любой стране. Это — Л. Б. Красин, человек большого ума, расчета, инициативы, трезвого глаза», — отмечал один из известных «певцов» эмиграции Роман Гуль[1110].
Красин убедился, что большевики взяли власть надолго, и именно по этой причине, как жесткий прагматик, он пошел на сотрудничество с ними, оставив в прошлом все пережитые ранее неприятности в отношениях с Лениным. И все же, несмотря на бурную революционную юность и готовность идти на огромный личный риск во имя романтических представлений о борьбе за светлое будущее, Красин проявил себя гибким приспособленцем, умело вписавшимся на каком-то этапе в зарождающуюся советскую систему бюрократической элиты.
Но одно дело принять решение самому, а совершенно другое — убедить жену в его необходимости и, что немаловажно, целесообразности. И здесь Красин излагает свои аргументы предельно откровенно. «Сдвинулось с петель все наше старое устройство и жилье, — пишет он, — самые неоспоримые понятия, права, привычки опрокинуты, и множество людей как раз из нашего круга стоят в недоумении перед обломками своего вчерашнего благосостояния, зажиточности, комфорта, удобств, элементарных благ. Те, кто пережидают эту бурю за рубежом, едва ли правы, так как тем труднее им потом будет привыкнуть к новым условиям. Конечно, жены и дети, кто могут, лучше должны быть избавлены от трудных переходных переживаний, но нам надо работать и бороться не только за общие цели, но и за свою личную судьбу»[1111].
Так во имя чего готов трудиться Красин? Во имя светлого будущего… для себя. Комфорта, удобств, благосостояния, зажиточности и элементарных благ. Но последнее — это «за общие цели». А все это связано с деньгами… Неплохо знавший его по работе в НКПС советник торгового представительства в Швеции и в последующем невозвращенец С. В. Дмитриевский[1112], не скрывая неприязни к «беспринципному карьеристу» Красину, писал: «Октябрьский переворот он встретил с враждебным недоверием, как авантюру, заранее обреченную на неуспех». Правда, для придания большего веса своей характеристике Красина он вложил эти слова в уста Троцкого, к которому был очень близок, от себя скромно добавив, что пишет «об одном из наиболее темных… политических проходимцев» — из числа «гиен революции»[1113].