Почти без колебаний, задержавшись у берега на едва уловимое мгновенье, она вступила в воду, бросилась плашмя, поплыла мужскими саженками.

Никритин снова опустился на траву, подперся локтем и закурил. Все оборачивалось как-то так, что просто встать и уйти было нельзя. Неловко и трусовато. Что ни говори — познакомились!..

Та душевная собранность, которую наконец-то за многие дни он ощутил в себе этим утром, заколебалась, расплылась кругами, как от камня, брошенного в воду. Сузившимися глазами он следил за серой шапочкой на середине реки, непроизвольно отмечая про себя влажные взблески на матовой поверхности резины, и курил мелкими злыми затяжками. И какого черта ему нужно было вступать в разговор с человеком совершенно посторонним, которому нет ровно никакого дела ни до него самого, ни до его работ? Глупо!.. И какова смелость: зачеркнуть всю работу — прямо будто на жюри выставки! — и еще обвинить в трусости!.. Глупо, глупо!..

— Бр-р... холодно! — сказала девушка, вылезая из воды, и улыбнулась виновато.

И снова Никритин почувствовал, как бесследно тает в нем ледок злости. «Что я, собственно, злюсь? — подумал он, пристыженный чужой искренностью. — От неправоты своей?»

Девушка повозилась возле машины и обернулась к нему, протягивая простыню:

— Подержите, пожалуйста, я переоденусь.

Никритин в первое мгновенье не понял ее, затем кровь бросилась ему в уши. Он сидел не двигаясь.

— Что же вы?.. — изумленно вскинула она брови и вдруг расхохоталась. — Вот не думала, что художник может застыдиться!.. Ну же!..

Никритин неловко подошел к ней, неловко развернул простыню.

«Хорош я, должно быть, со стороны!» — усмехнулся он про себя, слыша, как за тонкой преградой торопливо шуршит одежда. Но злость уже не возвращалась.

— Ну вот... Спасибо... — сказала наконец Кадмина, беря у него из рук простыню, и близко, без улыбки заглянула ему в глаза, будто хотела убедиться, что никакой двусмысленности между ними не возникло.

Никритин слегка кивнул понимающе. Он затоптал каблуком окурок и неторопливо направился к своему мольберту.

День угасал. Лишь кромка снегов на хребте Большого Чимгана еще светилась бледно-желтым сиянием, обозначая границу между небом и горами. С волнами по-весеннему быстро холодеющего воздуха наплывала необъяснимая печаль сумерек. Все теплые тона подернулись пеплом, утратили определенность цвета, а синеватые холодные тона стали гуще, словно налились темнотой.

Никритин, задумавшись, протирал скипидаром кисти и вздрогнул, когда его окликнула Кадмина.

— Ну как, вы готовы? Едемте! — Голос ее в повлажневшем воздухе прозвучал резко и звонко.

И снова он подчинился, словно это разумелось само собой. Разместив свои вещи на заднем сиденье, он уселся рядом с Кадминой, краем глаза следя за ее легкими, сноровистыми движениями. Она уверенно развернула машину и красиво выехала на дорогу. Лицо ее приняло сосредоточенно-небрежное выражение, характерное для опытных водителей.

Пустынная в этот час дорога все еще поблескивала каким-то отраженным светом, и Кадмина не зажигала фар. Ехали почти в темноте. Молчали.

Никритин, порывшись в кармане, вытянул помятую, искривленную сигарету, сложил ладони лодочкой и зажег спичку. Трепещущий огонек осветил его твердый подбородок с продольной вмятиной и хорошо очерченные полноватые губы. Щурясь от дыма, который ветром наносило в глаза, он силился разобраться — по выработанной самим системе, — что же лишило его покоя, что лишило творческого равновесия, приходящего как результат перенесенных волнений. Не воспринятый рядовым зрителем этюд? Нет. К тому времени, когда появилась Кадмина, он уже чувствовал — хоть, может быть, и не сознавался себе в том, — что не смог добиться желаемого. И в конце концов это всего лишь этюд, неудачный, но полезный, и он один мог знать, какую пользу принесет ему сегодняшнее утро... Вторжение самой Кадминой? Нет, и не это. Мало ли с кем приходится встречаться, и мало ли приходится выслушивать дельного и пустопорожнего...

Никритин вытянул руку в окно, чтобы скинуть пепел, и пучок искр прочертил мглу.

Стало совсем темно. Впереди замерцали разбросанные пятна огней, и Кадмина включила подфарники, осветила номер машины.

— Чирчик! — коротко сказала она и снова замолчала.

Мелькнули освещенные окна — голубые, розовые, зеленые... Мысли Никритина стали расплываться: мерное гуденье мотора, шин, всей машины действовало усыпляюще.

Уже на выезде из города, под ярким фонарным столбом, раздался близкий взрыв. Никритин раскрыл смежившиеся было глаза.

— Ну вот, начинается... — сказала раздраженно Кадмина. — Тут поишачим: запаски у меня нет.

Она отъехала к обочине дороги, остановила машину и вылезла из-за руля. Откинув дверцу, Никритин тоже ступил во тьму, освещенную качающимся фонарем. Кадмина сидела на корточках возле заднего колеса машины. Наконец она разогнулась.

— Лопнул баллон, — сказала она, отряхивая руки. — Придется подкладывать манжету и вулканизировать камеру. — Помолчав, она добавила: — Если хотите, можете уехать автобусом — остановка недалеко.

— А вы? — неуверенно спросил Никритин. По совести говоря, он был готов принять ее совет: его уже начинало подташнивать — и проголодался, и обкурился.

— Что — я? — ответила Кадмина. — Не бросать же машину! Сказано: любишь кататься — люби и баллоны бортовать. Придется нажить мозоли.

— Что ж, буду вам помогать, — усовестился Никритин.

— А чем вы можете помочь?

— Ну все-таки...

Она не ответила, пошла открывать багажник.

Загремела железом, вытаскивая инструменты; кинула старую камеру, глухо шлепнувшуюся о землю; приподняв домкратом машину, сняла тяжелое колесо.

Чувствуя себя до нелепости беспомощным, совершенным профаном в технике, Никритин ходил за Кадминой, смотрел, как она вырезает манжету, как закрепляет пластины вулканизатора на камере. Смысл ее действий оставался для него темным. Он видел лишь, что работает она умело, не суетливо, как-то по-женски красиво.

Отчаявшись принести какую-либо пользу, он отошел в сторону, сунул руки в карманы и начал негромко насвистывать.

Кадмина оглянулась на него.

— Встаньте-ка на колесо и топчите покрышку, — сказала она. — Будет легче камеру вытащить.

Приподняв капот машины, она подключила конец провода к аккумулятору. Постояла немного, склонив голову.

— Хватит или еще? — спросил Никритин, топчась на колесе.

Она отряхнула руки и шагнула через инструменты.

— Хватит... — Вздернув на коленях брюки, Кадмина опустилась на край тротуара.

— Что делать еще? — подошел Никритин. — Не торчать же как балбесу!..

Она устало вскинула голову к нему:

— Ладно. Будете качать баллон.

В неверном свете фонаря глаза ее — серые, большие — сверкнули влажной желтизной. Никритин полез в карман за сигаретами.

— Дайте и мне, — сказала Кадмина. — Изредка я курю.

Он опустился рядом, протянул ей пачку, зажег спичку. Ее лицо вдруг показалось ему тронутым затаенной скорбью, словно проступило в нем, освободившись от скорлупы, что-то настоящее. «Прямо просится на полотно!» — подумал он. Но спичка погасла, и, отбросив ее, Никритин закинул голову назад, обхватил руками колени.

Оба молчали.

Свет звезд терялся в дымчатом сиянии вокруг фонаря, и только Сириус — самая яркая звезда северного полушария — пронзал темноту, подрагивая, как капля на зеленом листе.

— Переживаете? — внезапно спросила Кадмина, по-мужски держа сигарету огоньком в ладонь.

Никритин дернул плечом и отмолчался.

— Где можно увидеть ваши работы? — продолжала она.

— Нигде... У меня дома... — ответил он неохотно. — Я не выставляюсь.

— Почему? — уже с каким-то интересом спросила она.

— Это длинно объяснять...

— А все же?

Он искоса взглянул на нее. Странно все, нереально: вулканизируется автомобильная камера, сидят два человека рядом на тротуаре, разговаривают вполголоса и стараются проникнуть друг в друга. Бред... К чему это?