Рискованно растет горный шиповник: чаще всего на самом краю крутого обрыва, свешивая в пропасть суховатые зазубренные листья.
Никритин стоял внизу и, задрав голову, до ломоты в глазах вглядывался в облюбованный куст, словно бы плывущий по синей влаге неба, задевая бледные, как снятое молоко, изреженные облака. Ему чудилось, что он различает не только прожилки на листьях, но и пятнышки паутины, под которые забились крохотные твари.
Листья казались впечатанными, как бывает в ископаемых пластах, в ярко-оранжевые потеки на ноздреватой поверхности откоса. Над ними слабо покачивалась целая корзина цветов — белых, едва тронутых розовым.
Никритин перевел взгляд на подрамник с холстом, укрепленный на легкой треноге, отступил на шаг и, будто совершая выпад шпагой, сделал кистью несколько быстрых мазков-уколов. Уперев руки в бока, в одной — кисть, в другой — палитра, он смотрел на завершенный этюд. Затем, бросив кисть и палитру в этюдник, он с хрустом потянулся.
Усталость зудела в плечах, обтянутых выгоревшей ковбойкой в крупную черно-красную клетку. Но облегчения эта усталость не принесла. Того облегчения, что приходит вслед за удачей...
Обеими руками он откинул со лба русоватые волосы, припеченные солнцем, ставшие еще более сухими и мягкими. Ломило глаза, покалывало в затылке... Только теперь начали доноситься до него шорохи предвечерней тишины, сгустившейся, как это всегда бывает в безлюдных местах. Казалось, неприметно потрескивает электрическими разрядами сам поголубевший воздух.
Слегка расплющенное солнце слепило глаза, плавясь на гладком накатанном гудроне дороги, огибающей подножье откоса. Внезапно кривой саблей она вымахивала из-за поворота.
Никритин неторопливо раскурил плоскую сигарету, неторопливо притушил спичку и, проследив глазами за первой струйкой дыма, оглянулся назад.
Беззвучно, почти не нарушая тишины, шевелилась поверхность Чирчика, опавшего после весеннего паводка. Шевелились коричневые, насыщенные лёссом бугры жидких мускулов.
Тишина... Лишь где-то вдалеке невнятно перестукивали колеса поезда.
Предзакатное рыжее солнце удлинило тени пологих холмов за рекой, округлые бока которых приняли глубокий фиолетовый оттенок, кое-где пробитый клином угасающего желтого света.
Никритин снова обернулся к своему этюду и глубоко засунул руки в карманы брюк. Перекатывая во рту сигарету, он напряженно щурился — не то от дыма, не то критически оценивая все, что успел сделать за день.
Где-то справа, со стороны города, послышалось нарастающее урчание автомобильного мотора. Наконец из-за поворота вынеслась серая «Победа». Почти не сбавляя скорости, машина съехала на небольшую лужайку, где расположился Никритин, и остановилась возле самого берега. Откинулась дверца, и, вывалившись из-за руля, на траве растянулась девушка.
— Хэлло! Не помешала? — сказала она, придыхая. — Устала как собака.
Никритин повел на нее глазами: спортивные суженные брюки, клетчатая голубая рубашка навыпуск; сквозь прорези очень открытых сандалий — два-три ремешка — проглядывают все пальцы ног — запыленные, хорошей лепки. Смоляные волосы собраны в «конский хвост», только что вошедший в моду.
— Здравствуйте! — неприветливо буркнул Никритин.
Она молчала, лежа в прежней устало-небрежной позе и разглядывая холст, лоснящийся непросохшей краской.
Когда Никритин обернулся к ней, голова ее была закинута к откосу и прямые черные волосы лежали на траве.
— Ну как?.. — спросил он выжидательно.
— Высоты нет, понимаете? — ответила она, помедлив, и взглянула на него в упор пронзительно-серыми глазами. Вызывающе выпятилась полная нижняя губа.
Никритин вскинул бровь и еще раз взглянул на этюд. Вот оно то, чего он не мог уловить и что не давало ему покоя! Да, высоты нет... Скос обрыва со ржавыми пятнами, куст, небо... И все же чего-то не хватало, чтобы создать впечатление высоты. А этого-то он и добивался!..
Никритин внимательней взглянул на девушку и выплюнул сигарету. Опустившись на траву, он обхватил руками колени и недоуменно задрал голову, разглядывая потемневший, упорно не дающийся ему куст.
— И откуда вы взялись?.. — усмехнулся он, вытряхивая из пачки новую сигарету.
— Из города, вестимо... Но было бы законно спросить: откуда взялись вы? Это моя лужайка... для зализывания ушибов... — Она помолчала и спросила с холодной ленцой: — Я вас огорчила?
— Да нет, почему же... Вы правы... — Он порылся в этюднике и вытащил широкий костяной шпатель.
— Собираетесь соскоблить? Напрасно... — по-прежнему лениво растягивая слова, сказала девушка. — Значит, боитесь...
Никритин взглянул на нее, ожидая продолжения, но она молчала.
— А чего вы, собственно, хотели добиться? — спросила она, досадливо мотнув пучком волос.
Глядя куда-то в сторону невидящим взглядом, Никритин начал читать вполголоса стихи:
Тихо колышется стебель шиповника
На высоте, в колыбели ветров.
Стоя над горным обрывом рискованно,
К солнцу вздымая корзину цветов,
Тихо колышется стебель шиповника.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иней у ног его плавится утренний,
В легких качаньях сгибает он рост.
Ветром обрызган росой перламутровой,
С целой корзиной раскрывшихся звезд,
Встал он в горах, как само целомудрие.
— Как само целомудрие... — повторила девушка потухшим голосом и, закинув за голову руки, опрокинулась на спину. Загорелое лицо ее, будто отполированное солнцем, стало непроницаемо, как у человека, целиком ушедшего в себя.
С реки подул ветер — первый, несмелый, предвечерний. Подул и опал... Низкое солнце все еще согревало землю.
— Так чего же я боюсь? Вы не досказали... — спросил Никритин, подкидывая в руках шпатель.
— Что это, — она скосила глаза на этюд, — будет вечно напоминать о вашем поражении... Впрочем, не мне судить других: я сама трусиха...
Она рывком приподнялась на локти, исподлобья взглянула на Никритина и рассмеялась:
— Развели дискуссию, а кто выступает — неизвестно. Вашего оппонента зовут Татьяна Кадмина. В просторечии — Тата.
— Кадмина... Какая у вас теплая фамилия. Кадмий, золото... — произнес Никритин и впервые улыбнулся, словно имя девушки и впрямь растопило в нем какой-то ледок. — Будем знакомы: Никритин, Алексей...
Он поднялся на ноги и, постояв мгновение в нерешительности, бросил шпатель в раскрытый ящик этюдника, в котором тускло поблескивали тюбики с краской.
— Будь по-вашему, — махнул он рукой. — Хоть вы и не принимаете меня всерьез...
— А я мало что принимаю всерьез. Себе дороже... — внезапно нахмурилась Кадмина, тоже поднявшись. — Купаться будете?
Никритин взглянул на стеклянно-коричневую поверхность воды, передернулся.
— Холодно же... — пожал он плечами.
— А я буду! — словно споря с кем-то, мотнула она пучком волос и направилась к своей «Победе».
Когда с кошачьей мягкостью она выскользнула из машины, Никритин профессионально залюбовался ею; ему вспомнились женские фигуры раннего Коненкова, вырезанные из дерева золотисто-теплых тонов. Такая же легкая, сильная, успевшая загореть на весеннем солнце, она осторожно переступала босыми ногами по траве. И всего-то одежды — широкая черная лента через грудь да черные трусы.
«Да, такое тело и показать не стыдно», — подумалось Никритину.
Странно, как преобразилось ее лицо от того, что она убрала волосы под резиновую купальную шапочку; приподнялись наивно брови, удлинилась шея. И что-то столь традиционно-женственное проглянуло в ней, что уж никак не вязалось с ее речами, с ее манерой вести себя.
