Никритин невесело усмехнулся.

— Ну и что?

— Будем делать.

— Что?

— Панно. Заново.

— Председатель велел?

— Зачем? Сами слепые? И тебе же не нравилось.

Афзал раскрутил остаток вина в фужере и вперил упруго-напрягшиеся глаза в Никритина.

— Давай выпьем! — сказал он. — Мы не жалеем... Интересная поездка. Сейчас делим сюжет. Встретили чабана. Старого-старого. С седой длинной бородой. Хорошо. Скажешь — что интересного? На мотоцикле ездит, лихач! Еле поймали. Одна беда: начнет позировать — засыпает, не может на месте сидеть!.. Если дадут писать, у меня и название есть: «Седина в бороду...» Подойдет?

Никритин наконец рассмеялся и махнул рукой:

— Подойдет!.. Давай выпьем за твоего старика, за твой успех!

Афзал пил, глядя поверх фужера, и в глазах его медленно угасал смех. Черт их знает, что они прозревали в то мгновенье!..

...Никритин скосил глаза на занавеску. Тени на ней все шевелились. Он прислушался к тишине за окном — и необъяснимая радость ожидания вскинула его с постели.

Что-то сулило утро, и отдохнувшее тело само сдавалось посулам. В руках зудела сила, голова была ясной, Никритин включил приемник и прошелся босиком по комнате. Посыпалось фортепьянное стекло зарядки. Помахав руками, он выбежал во двор, к водопроводному крану. Вода, захолодевшая за ночь, ударила витой струей.

Резкие касанья махрового полотенца разогревали кожу. Никритин смахнул капли воды с растрепавшихся волос и глянул в коридорчик, ведущий со двора. Под ворота была просунута утренняя корреспонденция: газеты и — поверх них — серый конверт. Никритин поглядел мгновенье и со спокойной уверенностью пошел за почтой. Поднимая конверт, он уже знал — от Таты...

В саду играл оркестр. Никритин купил у лоточника сигареты и пошел вдоль решетчатой ограды, ступая по рояльным клавишам теней. Коричневая тьма вечера, казалось, дышала. Пробитая бивнями автомобильных фар, она взблескивала алюминиево-тусклой пылью и обволакивала, как легкий и душный мех. Кисловато пахло айлантусом, опавшие цветы которого устилали тротуар зелеными снежинками. И все играл в глубине сада оркестр. Щемяще-знакомое танго «Дон-Хуан». Прохладно-знойное, как этот коричневый вечер, дышащий на грани весны и лета.

Никритин распечатал пачку сигарет, закурил и, выдохнув дым, поднял голову. Звезд, как из большинства городских улиц, он не увидел. Лишь кисти белых крупных цветов, выперших пеной сквозь черную листву, качались над ним. Катальпа, адамово дерево, тяжелым благоуханием накрыло тротуар. Осенью оно обвиснет гроздьями круглых стручков, длинных как карандаши. Где доведется быть тогда?

Никритин прощался с городом. Билет на самолет уже лежал в бумажнике между командировочным удостоверением и письмом Таты. Голубой билет с надпечаткой «Ташкент — Нукус»...

С ярко освещенной Пушкинской Никритин свернул на Первомайскую, где тускло светили лишь запыленные лампочки домовых номеров.

Чинили трамвайные пути. Заскрипел под ногами песок, наваленный барханчиками возле наклонных сит-грохотов. Никритин прислушался к скрежещущему звуку. Скоро, наверно, совсем по-иному запоет под ногами песок. Песок Каракумов и Кзылкумов. Песок пустыни...

Вспыхнула и зашипела карбидная звезда сварки, обливая мертвенно-зеленым пульсирующим светом рабочих.

Стучали по щебню ломики. Шипящая звезда то разбухала ослепительно, то гасла. И когда она потухала, радужные круги наплывали в глазах друг на друга. Тьма становилась еще плотней.

Вспоминалось вчерашнее.

Получив письмо от Таты, Никритин ощутил, что кончается еще один отрезок дороги, отмеренный жизнью. Надвигалось что-то новое, неизведанное... В тот же день он отправился в Союз художников.

— Знаете... — секретарь союза поднял глаза. — Картина ваша понравилась скупочной комиссии... Договор будет! Кроме того, решено рекомендовать ее фестивальному комитету. Но... поездка в Москву отпадает. — Зачем-то переставив пресс-папье с одной стороны чернильного прибора на другую, секретарь докончил: — Делегация наша уже укомплектована.

Никритин кивнул и вышел.

На улице его поджидал Шаронов.

— Ну как? — спросил он.

Никритин рассказал.

— Клеит горбатого к стене, — Шаронов сморщился в гримасе. — Просто надо послать кого-то другого. Конечно, число делегатов уже известно. Закон Архимеда: тебя вытесняют. Не будь же хоть сейчас благородным идиотом, попроси Нику стукнуть их в печати!

— По-твоему, мир состоит лишь из благородных идиотов и бесцеремонных свиней? Причем вторым живется лучше за счет первых?

— Лешка, ну время ли донкихотствовать?

Никритин отмолчался. Спорить не хотелось. Особенно с вымученными парадоксами Шаронова. К чему? Его не убедишь, не переспоришь. А эта последняя новость теперь, пожалуй, даже на руку: лети, куда хочешь!.. Прощай, город, прощай, Ташкент!..

...Вот и самолет гудит — невидимый, но осязаемый, словно влетевший в комнату жук. Никритин поднял голову, но самолета так и не разглядел.

Вдалеке, сужающейся кверху спиралью, светилась цепочка рубиновых лампочек. Где-то там, на улице Навои, высилась мачта телецентра, похожая днем на буровую вышку. Самой мачты не было видно, и огни, опоясывающие ее, висели в черном провале неба, как новое, незнакомое созвездие.

Никритин смотрел в окно самолета. Старенькая двухмоторная машина «ЛИ‑2» мужественно ползла над выжженной землей. Мелко вибрировал помятый дюралевый капот моторной гондолы. Радужный круг винта зыбился прозрачно и отбрасывал еле заметную тень на серебристое крыло. Внизу, очень медленно, сдвигалась в сторону земля — пятнистая, с зализами песков, которые почти достигали Ташкента. Незнакомо и чуждо выглядел ландшафт, медлительно уходящий под крыло. «Чужой астронавт, подлетая к Земле, имел бы основания сомневаться — есть ли на планете жизнь», — подумал Никритин и снова скосился на строчки, только что прочитанные. На коленях у него лежала книжка писателя-пилота, романтика и философа Антуана де Сент-Экзюпери.

«Дороги веками вводят нас в заблуждение. Они избегают бесплодных земель, скал и песков; они служат нуждам человека и тянутся от родника к роднику... Только с высоты наших прямолинейных траекторий открываем мы основу основ планеты — фундамент из скал, песка и соли, на котором, словно мох среди камней развалин, иногда отваживается цвести жизнь».

Да, житель иных миров мог бы сомневаться. И ведь пока живешь в городе, даже не догадываешься об этом...

Самолет порой проваливался вниз, попадая в воздушные ямы, и тогда под ложечкой образовывалась пугающая пустота. Руки невольно хватались за подлокотники кресла, как за что-то земное и незыблемое.

Из патрубка над сиденьем била струя воздуха, раздувая легкие волосы Никритина, кидая их ему в глаза. Он поднял руку и повернул патрубок, умеряя вентиляцию. Захлопнул и отложил книгу.

Воспаленным бессонной ночью глазам было больно смотреть на висящее над горизонтом солнце, напоминающее просвеченный желток яйца. Тянулись легкие волокна перистых облаков. Небо мерцало разноцветно, словно внутренность морской раковины. А внизу, раздражающе медленно, как муха по столу, перемещалась тень самолета.

Никритин отвернулся от окна.

В ровный гул моторов вплетался иной — более слабый, но тоже безостановочный — гул разговоров. Все успели перезнакомиться еще до вылета, в ожидании погоды. И пассажирская кабина гудела теперь, будто улей деда Вити. Эпицентр разговоров, как и в Ташкенте, сдвинулся к русоволосому крепышу — капитану с погонами и петлицами военного летчика.

Никритин прикрыл глаза.

Вечер в аэропорту... Небо, затянутое грифельными облаками... Дождь, когда кипела содовой белизной листва акаций... Разговоры в зале ожиданий...

...Ходил по рукам журнал «Огонек», где была перепечатана из американского журнала «Кольерс» стратегическая карта Военно-Воздушных сил США. Жирные стрелы предполагаемых атомных ударов упирались в города со знакомыми русскими названиями. Лишь набор был латинским, и оттого карта выглядела несколько чуждо. Однако сопроводительный текст не оставлял сомнений. Речь шла о наших городах. О городах с живыми людьми, которые сложены из хрупкой плоти, омытой красной кровью; о городах — строителях станков и тракторов; о городах, где радуются и любят, ходят в театры и ссорятся, обставляют квартиры и возят жен в родильные дома... Удары намечались по живому телу — здоровому, мускулистому, добродушно-миролюбивому. Никритину зрительно представилась река, кони, раскрасневшиеся от зноя голые парни — крепкие в кости, губастые, с васильковыми глазами...