Когда имеется возможность обвинить во всех своих бедах кого-то другого, это уже наполовину умеряет душевную боль. Но Бурцев был достаточно честен перед собой, чтобы не винить одну лишь Ольгу. Она, конечно, человек малодушный, очень часто неискренний, но...
«Не думать! Не думать!.. Не сейчас!»
Встряхнув головой, Бурцев отложил в сторону исчерченный лист бумаги и вынул из стола новый...
...Наутро, еще до смены, Бурцев пришел в пролет зуборезных станков. Апрельское солнце разлилось по широким плоскостям цеховых окон, и переплет их решеткой лег на брусчатку пола, наискось пересекая меловые квадраты, которыми были обозначены места для новых станков. Начальник цеха Егоров и мастер участка Мокшин, неуклюже передвигаясь на корточках, проверяли рулеткой работу разметчиков. Отряхивая руки, они поднялись навстречу Бурцеву, поздоровались.
Егоров внимательно смотрел на разметку, с сомнением покусывая кончики усов.
— Может, все-таки будем устанавливать по одному? — произнес он. — К чему рисковать? Не сойдется осевая линия — начинай тогда сначала...
— Да что вы, Егоров! — вскинулся Мокшин. — Какой тут к черту риск! Размеры-то мы не с неба — со станков сняли, вот они стоят!
Все взглянули на станки, подошли к ним. Бурцев провел рукой по гладкому, окрашенному в стальной цвет корпусу станка, потрогал ручку делителя... Еще с тех дней, когда четырнадцатилетним подростком он встал за один из первых поступивших из-за границы станков «Глиссон», в нем сохранилась восторженная любовь к этим умным коренастым машинам — зуборезным станкам. Вспомнилось, как, сняв со шпинделя первую нарезанную самостоятельно шестеренку с зубьями эвольвентной формы — деталь почти ювелирную, — серебристо-сверкающую, — бегал по цеху, показывая ее друзьям...
— Мокшин прав, будем ставить все станки сразу, — сказал он, положив руку на плечо Егорову. — Выиграем на этом минимум четыре дня... Пройдемте-ка к вам...
В застекленной конторке Егорова Бурцев выложил на стол листок с наметками работ по монтажу.
— Поставьте сегодня же монтажников, — сказал он, отчеркнув ногтем первый пункт. — Пусть пробьют штыри для моторов. Это — раз... Второе — я пришлю электриков, присмотрите за прокладкой кабеля. Теперь... у нас остается узкое место — заливка бетоном. Сохнуть он будет дня два-три... Что же — будем ждать?
— А как же? — Егоров поднял глаза. — Пока не засохнет — станки не пустишь.
Мокшин досадливо тряхнул рукой, но тут уж возразить было нечего. Бурцев взглянул на него, хитро сощурив глаза.
— Верно, — сказал он. — Значит, надо искусственно подсушить бетон.
— Уж вы скажете, Дмитрий Сергеич, — протянул Егоров, все же несколько оживляясь.
— Ничего нового в этом нет. — Бурцев, решительно прихлопнул листок, лежавший на столе. — У нас ведь есть локомобиль. Пригоним его, и струя сухого пара отлично сделает свое дело... Просто надо было вспомнить о нем, — улыбнулся Бурцев.
Мокшин и Егоров переглянулись, подмигнули друг другу.
— Точка! — сказал Мокшин. — Считайте, неделю выиграли!..
А через неделю, во время пробного пуска станков, Бурцева вызвали в дирекцию: звонили из министерства.
Директор, Алексей Петрович Дубовик, грузно поднялся и протянул пухлую руку с рыжеватыми волосиками на пальцах.
— Ну, поздравляю, Дмитрий Сергеевич, — сказал он с грустной улыбкой. — Все ругался со мной, а теперь вот сам узнаешь — каков он на вкус, директорский хлеб.
Бурцев взглянул на его одутловатое лицо, выдававшее болезнь сердца, на усталые, покрасневшие глаза в рыжеватых ресницах — и почувствовал, что к горлу подкатил комок. Ему вдруг стало жаль этого большого усталого человека, с которым в течение шести лет он делил радости и неудачи, с которым, случалось, и ругался и которому многим был обязан. Бурцев шагнул к нему и неловко, по-мужски, обняв, поцеловал.
— Спасибо, Алексей Петрович, — хрипло произнес он. — За все — спасибо...
— Ну, чего там... — сказал Дубовик, отводя повлажневшие глаза. — Не прощаемся же еще... А вообще — не забывай...
Он опустился в кресло и подвинул Бурцеву портсигар.
— Садись, закуривай, — сказал он и, помолчав, добавил: — Хорошо, что автоматику успеешь пустить...
— Да, хорошо... — сказал Бурцев, подумав, что числа десятого мая он будет уже в пути.
Дома, на столе, он нашел записку. Разбрызгав чернила и прорвав в одном месте бумагу, Ольга писала: «Димчик, не сердись! Выезжаю недалеко на съемки. Будет возможность — напишу. Целую, твоя О. Тороплюсь очень...»
— Гм, Димчик... — Бурцев озадаченно перечел записку. — И не пишет — куда выехала, на сколько... Где ее теперь искать? Тьфу пропасть!..
Оставалось ждать писем. Но дни проходили, а вестей от Ольги не было...
Приступив к заполнению анкеты и дойдя до графы «семейное положение», Бурцев задумался. Что же нанисать? «Семейная жизнь на грани фантастики», — невесело пошутил над собой Бурцев и, задержав на мгновенье перо, вывел — «женат»...
Работа автоматической линии постепенно начинала налаживаться, однако Бурцев уже чувствовал себя отрешенным от заводских дел, и его не покидало какое-то душевное беспокойство, что-то похожее на неприкаянность. Нет, пожалуй, для деятельного человека более тягостного состояния, чем ожидание. А тут — и Ольги нет, и приказ о назначении еще не получен... Незаметно подошли майские торжества, Ольга не возвращалась. Весь день Бурцев провалялся на диване, перелистывая томик Багрицкого, а когда в комнате стало темнеть, оделся и вышел на улицу. Дневное оживление на иллюминованных улицах стало спадать — люди торопились к праздничным столам. Бурцеву некуда было торопиться, и, еще не решив, куда идти, он остановился на мосту возле кинотеатра «Ударник» и закурил. От воды поднимался влажный весенний запах, чем-то напоминающий аромат ландышей. Приближался ярко освещенный изнутри речной трамвай. Вот он уже внизу, а вот — и исчез, будто проглоченный полукруглой аркой моста.
Бурцев бросил в воду недокуренную сигарету и откинулся от перил моста. С утра он ничего не ел. «Где бы лучше поужинать?» — раздумывал он. И тут мелькнула мысль, показавшаяся ему забавной: «Что ж, отпраздную, а заодно начну знакомство с краем, в который надлежит ехать. Хотя бы и через кухню...» Бурцев вышел на обочину панели и оглянулся по сторонам. Вскоре заметил зеленый огонек такси. Он поднял руку и, плюхнувшись рядом с шофером, сказал:
— На Трубную площадь... К ресторану «Узбекистан»...
Ресторан, как и положено в праздничный день, был переполнен. Но Бурцеву посчастливилось попасть за столик на летней веранде, крытой полотняным тентом. По весеннему времени здесь было, пожалуй, слишком свежо, зато веранда выходила в небольшой зеленый сад, откуда, смешавшись с горечью молодой листвы, доносился запах шашлыка. И от всего этого — тента, сада, вкусного мясного запаха — невольно создавалась иллюзия, что сидишь где-то там, на юге.
Бурцев с неожиданным для себя интересом приступил к изучению меню. «Манты», «Лагман», «Дульма-тухум», — читал он незнакомые названия блюд. «Вот она — начинается экзотика», — усмехнулся он про себя. Но, не зная, что скрывают за собой заманчивые слова, не рискнул заказать. Остановился на более знакомом — плов и шашлык. Попросив еще и коньяку, Бурцев осмотрелся. За соседним столиком сидели узбеки. И что-то знакомое почудилось в них Бурцеву. Он даже знал, как называются эти черные квадратные тюбетейки с белым узором, наподобие загнутых стручков перца, — чустские. На Сталинградском тракторном, в их бригаде зуборезов, был семитысячник-узбек. Где-то он сейчас — Муслим Сагатов? Муся, как звали его в бригаде... Но как давно это было! Как давно... Целых четверть столетия назад. И посредине — четыре года войны, — водоворот... Жив ли, нет ли остался человек — незримая песчинка, затянутая в крутоверть сурового и небывало величавого времени?.. Летит оно — время. Летит... Стоял завод — живой, огромный, многолюдный... Был искрошен в щебень... И вот опять, возродившись из пепла, не первый год выпускает трактора... А кажется — вчера приходил до смены к своему «Глиссону», организовывал набеги «печенегов» на кузнечный цех, когда не хватало поковок; переселял с бузулукскими ребятами — двадцать гармошек на тридцать человек — Муслима Сагатова, когда к тому приехала жена с трехлетним Ильясом, Ильюшкой; переселял из длинного, неуютного барака №873 в отдельную комнату, отвоеванную в каменном доме №564... Кажется, вчера, подхватив барахтающегося смуглого Ильюшку и осторожно переступая по мокрому песку, который продавливался под ногами, входил в ослепляющую ртуть воды и оглашал Волгу криком и визгом вместе с трехлетним малышом... Сколько же было ему самому? Когда пришел в школу ФЗУ — неполных четырнадцать... Пришлось соврать, что пятнадцать... Муслиму же было что-то около девятнадцати. Рано женился — «у нас обычай такой», — а теоремы Пифагора не знал...
