— Вот, пожалуйста, — сказала официантка, ставя перед Бурцевым касу с пловом, приготовленный по-узбекски шашлык и графинчик с коньяком. — Лепешек — одну, две?
Бурцев очнулся. В уши хлынул шум оживленных голосов, звуки джаза, играющего что-то восточное.
— Одну хватит, — не задумываясь ответил он и, глядя на узбеков за соседним столом, стал рвать руками пышную лепешку с продавленной серединкой.
Он налил в рюмку коньяк и взглянул на соседей по столу — молодую парочку, занятую негромким разговором. Четвертая сторона столика упиралась в барьер веранды.
— С праздником вас, — сказал Бурцев и, подняв рюмку, кивнул головой.
— Спасибо, вас также, — ответили те, одновременно взглянув на Бурцева, и вернулись к прерванному разговору.
Коньяк пробежал холодным огнем, смывая легкий озноб майского вечера, пробравшийся под расстегнутый пиджак. Бурцев закусил кусочком шашлыка и принялся за плов. Нет, это было все же не то блюдо, что готовила жена Сагатова — Хайри...
Выпив еще одну рюмку и утолив первый голод, Бурцев окончательно согрелся. Он вынул из кармана пачку «Астры» и, по давней привычке курить за обедом, зажег сигарету.
«А все же — скверно... — сказал он себе, бросив в пепельницу обгоревшую спичку. — Скверно... Что-то юность начал вспоминать... Старею, что ли?»
Облокотившись на стол, он слегка отвернулся в сторону, чтобы не мешать разговору молодых соседей, и, затягиваясь сигаретой, стал слушать музыку, от которой веяло знойной грустью песков.
Так прошли праздники.
Наконец девятого мая, в День Победы, Бурцев получил назначение. Он счел это добрым предзнаменованием. Суеверие? Оно здесь ни при чем... Однако же название дня было для Бурцева многозначительным.
Теперь не имело никакого смысла дожидаться Ольги. «Оставлю письмо», — решил он и взял броню на завтрашний поезд.
— На городскую станцию явитесь пораньше, — предупредили его в министерстве.
...Редкий белесый туман клочьями срывался с крыш и медлительно оседал на улицу. Отчетливо шаркали шаги многочисленных прохожих. С влажным шипеньем проносились по асфальту автомашины... Он очень чуток ко всякому звуку, этот недолгий рассветный час. Он очень ясен и располагает к умиротворенным мыслям.
Бурцев шел неторопливым шагом, прощаясь со знакомыми улицами. Пересек Малокаменный мост; прошел мимо садовой решетки, тянувшейся вдоль Кремля; вышел на Манежную площадь... Курились туманом луковки Василия Блаженного... Маслянисто поблескивала брусчатка, полого взлетающая к Красной площади... Светилась неоновая надпись «Кафе» на высоком фронтоне гостиницы «Москва»... Скоро ли ему доведется вновь постоять здесь? Кто знает...
Бурцев вздохнул, одернул пиджак и уже более быстрым шагом свернул на улицу Горького.
Часам к десяти билет в купированный вагон был получен. Оставалось написать письмо Ольге, и Бурцев поспешил домой.
Что писать? Как писать? И вообще-то он не любил писем. Не зря же сказано поэтом: «В письмах все нам кажется, что не так напишется»... С этими мыслями он распахнул дверь — и остановился: с дивана вскочила Ольга и какой-то худощавый юнец, — бросились в глаза его косо подбритые полубакены. Они, очевидно, только что целовались: юнец все еще обнимал Ольгу за талию. Наконец она сбросила его руку и шагнула к Бурцеву.
— Димчик? Так рано? — спросила она, наивно выдавая себя с головой. Конечно же она никак не рассчитывала, что Бурцев появится дома в столь ранний час.
— Здравствуйте, — сказал Бурцев и, пройдя к письменному столу, начал с озабоченным видом рыться в ящиках.
— Ты иди, иди, Сенчик, — стала выпроваживать Ольга растерявшегося юнца и, захлопнув за ним дверь, подошла к Бурцеву.
Бурцев стоял, опираясь кулаками о стол, и смотрел в окно. С каким-то глупым облегчением он думал: «А письмо-то не нужно писать»...
Ольга положила руку ему на плечо и, по-детски ластясь, сказала:
— Не сердись, Димчик... Ну, поцеловал он меня, что ж тут такого? — Она заглянула ему в лицо и снова, по-детски растягивая слова, повторила: — Не сердись, Димчик...
Она знала, что эта манера говорить обезоруживает Бурцева.
Бурцев ничего не ответил. Что тут скажешь? Негодовать? Или сделать вид, что действительно ничего не произошло?.. И то и другое было бы одинаково фальшиво. Хуже всего было то, что Бурцев ей верил. Для нее в самом деле ничего такого не случилось. Так, игра в куклы...
Бурцев повернулся к ней и взглянул в широко раскрытые, с деланной наивностью голубые глаза, в которых всегда было трудно прочесть что-либо. Как у кошки...
— Я уезжаю, Оля, — сказал он.
— Куда? — быстро, встревоженно спросила она. — Надолго?
— В Ташкент — и насовсем. На работу, понимаешь? — Бурцев взял ее за плечи и, слегка встряхнув, продолжал: — Хочешь, всю нашу прежнюю муть — побоку, и поедем со мной, а?..
Бурцев выжидательно наклонился к ней. Что-то метнулось в ее глазах — и погасло. Она опустила голову.
— А что мне там делать? — с эгоистичной непосредственностью спросила она, но тут же поняла бестактность вопроса и густо покраснела.
— Да и мама никогда на это не согласится, — сказала Ольга, взглянув исподлобья.
Бурцев опустил руки и отошел в сторону.
— Опять — мама! — вспылил Бурцев. — До каких же пор это будет продолжаться? Не мычим не телимся!.. Я битый час думал, заполняя анкету, женат я или нет!
— Ну, зачем ты кричишь на меня? — надломленным голосом воскликнула Ольга. — Ты же знаешь — она не отдает мне паспорт! Что ж — я пойду доносить на нее в милицию?
— Господи, господи!.. — застонал Бурцев, расхаживая по комнате. — Ведь рассказать — не поверят люди!
Он остановился перед Ольгой и со страстной убежденностью произнес:
— Неужели ты не понимаешь, что тебе самой было бы лучше уехать от нее?!
Ольга бессильно опустилась на диван и молчала.
— Ну... как знаешь... — Бурцев снова остановился у стола, глядя в окно. В сердце была пустота... Так долго собирался объясниться с Ольгой, и вот — объяснение, не успев начаться, уже окончилось...
С ним случилось то, что бывает, когда долго готовишься к какому-либо серьезному разговору. Заранее обдумываешь множество доводов, мысленно низвергаешь все возражения, являются все новые и новые мысли, и все успевает перегореть в душе так, что к моменту разговора не остается слов.
Ольга шевельнулась.
— Ты это для того и сделал... чтобы увезти меня? — сила она неуверенно.
— А!.. — Бурцев досадливо отмахнулся. — Так никогда ничего и не поймешь...
Он отошел от стола и заглянул под кровать — чемодана на месте не было.
— Ты не знаешь, где мой чемодан? — спросил он.
— Там... — Ольга вяло махнула рукой. — Прости, я брала его...
— Ну, шут с ним! — сказал Бурцев и, сдернув со спинки кровати полотенце, засунул в портфель. Туда же полетела коробочка с бритвой...
Он защелкнул замки портфеля, взял в руки шляпу и обернулся к Ольге, непонимающе наблюдавшей за ним.
— Хозяйке за квартиру уплачено за месяц вперед... Прощай! — сказал он и направился к двери.
И тут только Ольга поняла, что это он уезжает, что вот сейчас, сию минуту, он уйдет. Она вдруг рванулась с места и повисла у него на шее.
— Дима!.. А как же я?.. — без голоса произнесла она. Теперь из ее страдальчески расширенных глаз текли какие-то медленные, безнадежные слезы.
От этого беззвучного голоса, от этих слез у Бурцева перехватило горло. Внезапная жалость к ней стиснула его сердце. Он подхватил ее и повел к дивану.
— Ну, не плачь... Ну, успокойся... — уговаривал он ее, досадуя на свою жалость. Вот всегда так — женщина может сделать что угодно, но стоит ей заплакать — ты же должен ее утешать.
Бурцев вздрагивающей рукой достал платок и стал вытирать ей слезы.
— Ну, послушай... — пытался они внушить ей, как ребенку. — Не на Луну же я улетаю!.. Успокойся, хорошо?.. Ну, поживешь здесь... Обдумаешь... Ну, шут с ней, посоветуешься с мамой... Хорошо?
