Встретив темный взгляд Тэзи, он отступил и выкрикнул:

— Не пойду!..

— Придет повестка — пойдешь, — уверенно сказала Тэзи.

— Ха-ха!.. — хохотнул Потей. — Документы-то у меня чистые! Вот... вот!.. — Он вытаскивал из карманов какие-то бумажки и протягивал их Тэзи. — Дура!.. Хочешь мужа... на бойню...

— Так, значит, ты — дезертир? — напряженно спросила Тэзи.

— Ха!.. — снова хохотнул Потей. — Выискала страшное слово. А кто это узнает?

Тэзи вдруг дико вскрикнула и бросилась на него. Позже она никак не могла вспомнить, что произошло дальше. Помнила только, как в ней вскипела вся горечь последних дней. За что же умирали папа, бабушка, Ильдар? Неужели лишь для того, чтобы этот паскудник отсиживался здесь? Убью!..

Когда Тэзи пришла в себя, Потей уже заперся в другой комнате. Там стояло молчанье.

Тэзи накинула полушубок, повязалась платком, подтянула сапоги... Нет, оставаться здесь нельзя! Бежать, бежать!.. Куда — она еще не знала.

Сбежав с крыльца, она зашагала по лужам начинающейся оттепели на станцию. Даже по вечерам дорога не замерзала. Разъезжались ноги в грязи. Волглый весенний ветер набивался в рот и перехватывал дыханье...

«...Мама, мама! Где ты?.. Неужели же ни разу и не вспомнила? Если бы у меня была дочь, я бы ее так не оставила!»

Эстезия Петровна не спала. Настольные часы мелодично отсчитывали мгновенья бессонницы. Сгустившийся лунный свет расплывался в налитых слезами глазах.

Бурцев успел, пройдя на кухню, побриться у висевшего над раковиной зеркала и одеться, когда услышал негромкое гуденье мотора и шуршанье шлака под колесами. У дома остановилась машина. Он вышел на крыльцо и громко прихлопнул дверь. Из листвы молоденькой акации порскнула стайка воробьев, словно их вытряхнули из мешка.

— Ну что ж, поехали? — спросил Бурцев стоявшего у машины Таланова и пожал ему руку.

— Дмитрий Сергеевич!.. — у окна стояла Вечеслова. — А ведь мы не завтракали?..

— В городе успею, — сверкнул зубами Бурцев. — Выходите, подвезем!

— Спасибо! — улыбнулась Вечеслова. — Дойду и так...

Она взмахнула рукой, провожая взглядом этих худощавых, невысоких, тщательно одетых, но столь не похожих друг на друга людей. Один — темноволосый, сероглазый, с покоряюще-спокойными повадками; другой — с гладко прилизанным серым пробором, какими-то зеленоватыми глазами, натянуто-чопорный. Но различие между ними было не во внешности, Эстезия Петровна чутьем понимала это.

В ответ ей махнул только Бурцев. Таланов знал, что Вечеслова недолюбливает его, и отвечал ей тем же. Всю дорогу он молчал. Бурцеву хотелось наконец поговорить со своим ближайшим помощником, но лицо того — с кожей землистого цвета и надменно приподнятым подбородком — хранило непроницаемое и даже обиженное выражение. Бурцев недоуменно дернул бровью и, раскурив сигарету, искоса взглянул на него. «А ведь, должно быть, обижен, что не его оставили директором, — подумал он вдруг. — Ну, шут с тобой. На сердитых воду возят». Однако приподнято-взволнованное настроение не покинуло Бурцева. Он с удовольствием курил, подставляя лицо с туго обтянувшейся после бритья кожей утреннему ветру.

Широкая Пушкинская улица сверкала мокрым асфальтом. По обочинам пламенели тюльпаны, обрызганные моечной машиной. Сквер, в который вливалась улица, Бурцеву был уже знаком. Тихо и торжественно возвышалось трехэтажное каменное здание городского комитета партии, еще не освещенное солнцем. Может быть, это впечатление торжественности происходило от множества автомашин, выстроившихся у подъезда косым рядком.

Бурцев ступил на асфальт и придержал дверцу перед Талановым.

— Кстати, — спросил он, — разве секретарь нашей парторганизации не примет участия в совещании?

— Болен, — кратко бросил Таланов. — Дирекцию представляете вы, партбюро — я. — Не глядя по сторонам, он направился к входу. Бурцев чертыхнулся про себя и, решив не обращаться более с вопросами, последовал за ним.

Вступая в высокие, сверкающие стеклом двери, он еще не знал, какое множество впечатлений вынесет отсюда. Ему и прежде приходилось бывать на совещаниях партийно-хозяйственного актива, но здесь он очутился в совершенно новом для себя мире. Ему показалось, что он ощутил знойное дыхание жизни целой республики, в знаменателе глубоко специализированного хозяйства которой было одно — хлопок. Речь шла о помощи промышленных предприятий хлопкоуборочной кампании, хотя до осени было еще далеко.

В выступлениях ораторов мелькали незнакомые Бурцеву слова — СХМ‑48М, ворохоочиститель, гузокорчеватель, — но за всем этим стоял опять-таки хлопок.

Бурцев неясно вспомнил виденный когда-то выпуск кинохроники: мчались грузовые автомашины, крутились саженные колеса арб, бежали ленты транспортеров, — и всюду был хлопок и хлопок. Белый, пушистый, нежный. Осталось впечатление, что из ручейков, речушек, речек собирается одна полноводная белопенная река и течет, громоздясь на приемных пунктах торосами, айсбергами, снеговыми горами. И все это — из крохотной пятипалой коробочки, над которой волокно вскипает, будто пена над кружкой пива.

Но то был результат. Лишь теперь Бурцев начал постигать, какая несметная армия людей и техники занята пестованием белого комочка. И он, Бурцев, теперь тоже включался в ряды этих людей: завод хлопкоуборочных машин ждал нового станка и ставил в зависимость от него выполнение заданной программы. Бурцев по опыту знал, что подобное положение, когда на поставщика кто-то может свалить все свои беды, сулит мало приятного. Становилось ясно, что завод он должен будет принять далеко не в благоприятный момент.

Выступление своего главного инженера — краткое, сухое, но лишенное обтекаемых слов и деловитое, — Бурцев выслушал с двояким чувством.

— Станок к сроку дадим, — твердо заверил Таланов, и у Бурцева немного отлегло от сердца. Он даже простил чопорность оратора: лишь бы дело говорил!.. Но из того, с каким уважительным вниманием слушали это выступление некоторые директора, Бурцев заключил, что его предшественник действительно «поставил себя». Случись теперь у Бурцева промах, ему любое лыко поставят в строку. Час от часу не легче...

И, словно нарочно, знакомясь с ним, секретарь горкома Арзуманов тоже вспомнил Гармашева.

Плотный, смуглый, в белом шелковом кителе, как и многие здесь, он крепко пожал руку Бурцеву.

— Очень хорошо, — сказал Арзуманов и, проведя пятерней по вьющимся, с проседью, волосам, пытливо повел маслинами глаз. — Это очень хорошо, что вы приехали. Гармашев горячо рекомендовал вас.

Бурцев пожал плечами.

— Боюсь, что после него я окажусь в невыгодном положении, — сказал он.

Арзуманов рассмеялся и, поддерживая Бурцева под локоть, неторопливо пошел с ним по коридору, устланному ковровой дорожкой.

— Да, не каждый умеет создавать вокруг своих успехов этот знаете... шум, — Арзуманов покрутил перед собой растопыренной ладонью. — Наследство деликатное...

Он остановился и с юморком взглянул на Бурцева.

— Ну, ничего, — усмехнулся он. — Мы-то на что? Надо будет — заходите. Это я не так, из вежливости, «на чашку чая»... Сейчас не приглашаю, надо оформить решение совещания.

Подошел Савин — директор завода хлопкоуборочных машин, «заказчик». Бурцев уже отметил про себя его внушительную фигуру, когда тот выступал. За его широкой спиной почти совершенно скрылся Таланов, следовавший за ним.

— Вы его на особый учет, Василий Акопович, на особый учет!.. — Савин басовито засмеялся, глядя на Бурцева веселыми глазами. — А то ведь подведет варяг — не прижмешь: не нашему главку подчиняется, не нашему богу молится.

Он протянул Бурцеву сложенную лодочкой руку.

— Давай знакомиться, варяг! Твой заказчик, — сказал он, сразу переходя по давней привычке, укоренившейся среди некоторых директоров, на «ты». — Если зарежешь — видного мужчину погубишь!..