— Черти! И в воскресенье не дадут поработать над собой — поспать! — ругался он и начал приседать на месте, разминаться. — И ведь никто же не слушает...

Растирая ладонями волосатую грудь, бугром выпершую в глубокий разрез рубашки, он встал за спиной Афзала, смотрел на его холст.

— Эх вы... картонажники! — кинул он привычно-пренебрежительное художникам. — Чему вас только учат? Совсем же не знаете анатомии! Здесь какая мышца? Дельтовидная, три пучка. А ты что изображаешь?

Никритин встал и подошел. Посмотрел на «Виноградаря» — жанровую вещь, которую Афзал начал еще прошлой осенью. Коричневатый юноша в узбекской бязевой рубашке с клиновидным вырезом нес на голове плоскую корзину с виноградом. Чувствовалось, как пружинят его ноги, как пружинит тело. И все же... что-то было не так. Шел он через ишкам — через зеленый тоннель виноградника. В арке тоннеля светилось небо — приглушенное, осеннее. И на всем лежали рефлексы этого неба — голубовато-синие тона палитры Афзала.

Никритин посмотрел на палец Фархада, почти упершийся в непросохшее масло.

Да, прав медик. Напряженная дельтовидная мышца плечевого пояса выглядит не так.

— И акромиально-ключевой свод не продавлен. Тяжести нет. Как хочешь, но корзина твоя парит в воздухе. — Фархад отступил на шаг назад и склонил голову. — Ты вот поставь-ка что-нибудь на голову Алешке и посмотри... Все равно он филонит и даром перетирает зубами народное добро.

— Моралите, — усмехнулся Никритин. — Быть моралистом — не то же самое, что быть морально здоровым. Ты не чувствуешь этой разницы?

— Чувствую... — ответил Фархад и, вынув сигарету, закурил. — Чувствую, что работа и пустое философствование — не одно и то же...

Он посмотрел на мольберт Никритина, где стоял чистый загрунтованный холст, и отбросил скривившуюся догоревшую спичку.

Что было ему ответить?

Никритин тоже вынул из кармана помятую пачку и вытряхнул сигарету.

— Хорошо! Почему же тогда застряла твоя докторская? — вскинул глаза Афзал. — Почему не пишешь каждый день? Думаешь, ведь так? Хорошо... почему нам нельзя думать? Осуждать других легко...

«Ах, Афзал, Афзал!.. — Никритин щелкнул зажигалкой и закурил, исподлобья взглянув на него. — Друг детства, негромкий мечтатель... Как кинулся на защиту! И об «измене» забыл... А вот Фархад... И откуда у него эта нетерпимость моралиста? Принципиальность или собственные неудачи? Тот самый «комплекс», который он подсовывал ему, Никритину? А может, и вовсе корни глубже? Во всяком случае, в одном помог разобраться Фархад — в нескладице портрета Таты. «Морализировать — значит навязывать оригиналу что-то не свойственное ему...»

Никритин подкинул на ладони зажигалку, посмотрел на нее и сунул в карман.

Шли через подъездные пути завода. Скользя, спотыкаясь.

Черные шпалы, бурый закопченный снег, синие полоски рельс, похожие на линейки ученических тетрадей.

Пахло волнующим, влекущим, как путешествие, дымком паровоза. Будто на вокзале.

Территория завода представлялась Никритину пейзажем незнакомой планеты.

Космической величины зубчатые колеса, привалившиеся к стене; сконусовавшаяся горками металлическая стружка, рыжая, завитая в длинные спирали; вулканические зарева в окнах литейки; какие-то грохоты и верещанье, какие-то вздохи, словно планета вздыхала...

Все это воспринималось безотчетно, помимо сознания. Впитывалось глазами, слухом, обонянием. Всем существом воспринималось — и напрягало, пружинило все существо.

Но думалось — нелепым образом — о другом. Он не знал, как обращаться к Рославлевой. Величать? Было бы странно в их возрасте... Вероника? Тяжеловато... Просто Ника, как друзья? Фамильярно...

Ни на чем не остановившись, он избегал всяких обращений. При помощи нейтрального «вы». Но это очень затрудняло, и он не мог избавиться от скованности, разговаривая с ней.

Она сама с ходу разбила это препятствие.

— Алеша... Вас ведь Алексеем звать?.. — перешагнула она через рельсу, держась за его руку и пошатываясь на тонком каблуке. — Алеша! Об одном прошу — пусть люди не видят, что вы их зарисовываете. Иначе все пропало: будут позировать. Понимаете?

Никритин скосил глаза на свой заметный альбом.

— Разве что слишком заняты будут... — ответил он и прибавил облегченно, называя ее кратким именем: — Постараюсь, Ника...

Заводоуправление.

— Бильдинг... — сказала Рославлева. — Это на инженерном жаргоне.

Цементированные ступени. Нежилой запах. Гулкие коридоры.

Табличка на двери:

Из-за желтого конторского стола поднялся чахоточного вида человек, замотанный шарфом. Обогнул стол, пошел навстречу, протягивая длинные руки.

— Ну, обрадовали, Вероника Ксаверьевна! — обеими руками он потряс руку Рославлевой. Мотнулись отросшие неопрятные космы на его склоненной голове. — Спасибо, что пришли, спасибо!..

— Ну что вы, товарищ Чугай!.. — брезгливо, как показалось Никритину, отдернула она руку. — Я получила ваши письма. Но я все равно пришла бы к вам: у нас запланирован репортаж о вашем заводе.

— Да-да-да!.. — засуетился, завозил руками Чугай. Всплыли и отхлынули красные пятна с его лица. — Очень стоит написать. Есть о чем, есть. Скажем, Бердяев... Токарь. Последователь лауреатов. Того же Генриха Борткевича. Работает в счет шестидесятого года. Стоит, очень стоит написать... Но я вам сигнализировал не об этом... — Он покосился на Никритина.

— Это наш человек, — сказала Рославлева, перехватив его взгляд.

«Бердяев», — повторил про себя Никритин, запоминая.

— А-а-а! Понимаю, понимаю!.. — Чугай вернулся за стол, многозначительно помолчал, опустив взгляд. Затем встряхнул головой и развел длинными руками, словно выступая на собрании: — Ведь, това‑а‑рищи! Завод погряз в интригах! Да-да-да! Пренебрежение профсоюзной работой, зажим инициативы — все это налицо! Я намечаю собрание, директор — отменяет. Я приглашаю лектора, директор его — в шею... Что же это, я спрашиваю? Сегодня реформы, завтра реформы... Так нельзя работать. Центросовет не погладит меня по головке за срыв профсоюзной работы! Прошу вмешаться... Да, вмешаться! Факты я вам предоставлю... — Он рывком дернул ящик стола и вынул пачку исписанных от руки листов, скрепленных канцелярской клипсой.

Рославлева, не читая, свернула их в рулончик и сунула в карман пальто.

— Ладно. Походим по заводу, посмотрим... — неопределенно сказала она.

Когда вышли из кабинета, она покосилась на Никритина.

— Ну как?

— Неприятный тип. Я бы его прогнал...

Рославлева засмеялась:

— А знаете... это ленинское выражение: прогоните дурака.

— Не знаю, не читал. Но не понравился он мне. Какой-то... мешком ударенный из-за угла.

— Вот именно. Пойдем-ка теперь в дирекцию, а уж потом — по цехам.

Сунув руки в карманы, она пошла впереди. Никритин прижимал к боку альбом и с тягостным чувством, словно в амбулатории, следовал за ней по широким коридорам.

Мелькали двери, двери... И похожие на артиллерийские снаряды красные бидоны огнетушителей...

В просторной приемной за столом карельской березы сидела девушка с явно искусственными кудряшками и наивным личиком. Нестерпимо молодая, почти девчонка.

— Симочка! — воскликнула удивленно Рославлева. — А где же Эстезия Петровна?

— В декрете... — ответила девушка, приглядываясь, и внезапно зарделась. — Ой, я видела вас, а не помню, откуда вы...

— Боже мой, неужели я так давно не была у вас? — Рославлева пожала плечами и прямо из кармана пальто вынула корреспондентское удостоверение.

Никритин взглянул на коричневую книжицу в ее ладони и понял наконец, чем она не походит на многих женщин: не носит сумочки! Оттого и походка иная — свободней, размашистей.