— Эк тебя! — крикнул он, нахмурившись. — Как же это ты... если знал?

— Кормил он утром... Сказал — деньги даст.

— А сказал бы убей — ты бы и убил?

— Нет... Я продавать больше не пошел бы... Ну его!..

— Эх ты, Виконт!.. — как-то хорошо улыбнулся вдруг Ромаданов. — Виконт!.. Так, что ли, кличут?

— Это он — так, — Димка слабо кивнул назад.

— Ну, а зовут-то как?

— Димка... Бурцев.

— Дмитрий, значит... — Ромаданов хитро прищурился. — А что это такое — виконт — ты знаешь?

— Знаю. Читал. Виконт де Бражелон.

— Ишь ты! — Ромаданов смешно вскинул белесые брови. — Да ты, брат Дмитрий, выходит, начитанный! Учился, что ли? Из школы удрал?

— Ага, — кивнул головой Димка.

Ромаданов обошел стол и, придвинув свободную табуретку, сел рядом с Димкой. Тяжелой рукой он приподнял Димкину голову за подбородок. Большие, серые, расширенные волнением глаза глянули на него. Ромаданов не выдержал этого взгляда.

— Гляди, что делается, Соловьев, — обернулся он к «франту». — Что делается, а?

Соловьев отложил в сторону ручку и, оторвавшись от исписанного листа бумаги, впервые прямо и доброжелательно посмотрел на Димку. Его полные, девичье-яркие губы дрогнули в улыбке.

— Ну-ну, рассказывай, — сказал Ромаданов, слегка тряхнув Димку за плечо.

А что, собственно, было рассказывать? После смерти родителей жил у тетки. По Двенадцатой линии. Ходил в шестой класс девятилетки. Потом умерла и тетка. Соседи говорили: иди в интернат. А он не хотел. Плохо жили интернатские. Шпана какая-то, всегда дрались с их улицей. Ну, первое время жил, продавая кое-что из вещей, — ходил там один такой «шурум-бурум берем». А скоро продавать стало нечего. Тут домоуправляющий вселил в их квартиру знакомых. Соседи, правда, подняли шум, да куда там! Сговорились, что новые жильцы купят мебель и помогут поехать в Курск, где жила другая тетка. Приехал в Курск, ходил-ходил, никого не нашел. Денег тоже не стало. Хорошо — подвернулся Костька, стали промышлять по базару, Костька и говорит: поедем в Одессу — там житуха мировая. С воинским эшелоном добрались до Харькова. Красноармейцы подкармливали по дороге, а интендант выдал вот старые галифе и гимнастерку. Дальше ехали на крышах вагонов. Уже в Крыму, когда проехали Джанкой, за ними погнались. Стали бежать, прыгая с вагона на вагон. Костька и сорвался. Те, которые гнались, остановились, замахали руками, что-то закричали и побежали назад. А. Димка остался один. Жалко Костьку...

Димка заморгал и, шмыгнув носом, отвернулся.

— Жизнь... — глухо произнес Ромаданов. Он сидел сгорбившись, положив локти на широко расставленные колени, и разминал папиросу.

— Эх ты, горе луковое, — сказал Ромаданов, выпрямившись и нашаривая в кармане спички. — Имеешь шесть классов образования — и в блатную компанию влез.

— Ну, шестой я не кончил, — сказал Димка.

Ромаданов закурил и выдохнул струю дешевого табака.

— Это все едино... А я вот всего два класса церковно-приходского имею. Остальное уже самоуком одолевал, как в типографию поступил. Чуешь?

— Ну да?.. — недоверчиво обернулся к нему Димка.

— Вот тебе и «ну да», — сказал Ромаданов, насмешливо выпятив губу. — Что с тобой, таким образованным, делать теперь?

Димка молча потупился.

— В интернат, значит, ты не хочешь?

— Нет, — ответил Димка и мотнул головой.

— В трудколонию тебя отправить? Тоже вроде неладно получится. Как ты думаешь, Соловьев? — обернулся Ромаданов.

— А за что его туда? — отозвался тот. — Я не вижу элемента...

Он не договорил и замолк. Ромаданов раздумчиво попыхивал папиросой.

— А что если... — нерешительно начал Соловьев и густо покраснел.

— Ну?..

— А что, если я возьму его с собой? В самом деле, а? — оживился Соловьев.

— Куда это? — хмуро спросил Ромаданов.

— Как — куда? В Сталинград, на тракторный... У меня же туда путевка. А, товарищ Ромаданов? — заторопился Соловьев, окончательно загоревшись удачной мыслью.

— Путевка? — Ромаданов с сомненьем покачал головой. — Путевка-то у тебя, а он что станет делать?

— Очень просто, — не сдавался Соловьев. — Поступит в ФЗУ, станет работником всемирной великой армии труда.

Все еще качая головой, Ромаданов повернулся к Димке и положил руку ему на плечо.

— Ну, как? — спросил он. — Станешь работником всемирной?..

— Ладно, — улыбнулся Димка, не вполне ясно представляя себе, что от него требуется. Но если Ромаданов одобряет, значит, так оно и лучше. В. этом-то Димка уже не сомневался.

— Ну что же, добре! Обмозгуем еще... А сейчас неплохо бы почаевничать.

Ромаданов встал и с хрустом потянулся. Когда Соловьев вышел за чаем, он обнял Димку за плечи и задумчиво сказал:

— Ничего, Дмитрий, не трусь! Поживем еще, поработаем...

На всю жизнь запомнил Димка эти простые проникновенные слова.

Через неделю он ехал с Соловьевым в Сталинград, чтобы работать на первенце пятилетки — тракторном заводе. Он ехал, чтобы влиться в ту армию труда, о которой Соловьев сказал словами «Интернационала». И не помнил уже Димка Бурцев о человеке воздуха, о Жоре-Бриллианте, оставшемся выяснять отношения с советским законом.

Бурцев только что позавтракал в кафе и в отличном настроении взбегал по лестнице, прыгая через две ступени. Предстоящий рабочий день, новая встреча с Эстезией Петровной, хотя в этом он не признался бы даже себе, радовали его, и он весело насвистывал футбольный марш. Но первой в коридоре ему встретилась Симочка.

— Здравствуйте, Симочка! — бросил он на ходу. — Все цветете и благоухаете?

Симочка только густо покраснела и молча посмотрела ему вслед.

Эстезии Петровны не оказалось в приемной. Бурцев постоял здесь минуту и, продолжая насвистывать, прошел к себе в кабинет. На столе у него лежал отпечатанный на машинке лист бумаги. Бурцев взял его. С удивлением он обнаружил, что это — его собственные замечания, сделанные вчера в механическом цехе. В конце упоминался и разговор с Савиным. Когда же она успела?

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Бурцев.

Вошла Вечеслова.

— С добрым утром, Эстезия Петровна! — Бурцев с несвойственной для себя смелостью поцеловал ей руку и сказал: — Пока вы собирались, я успел позавтракать и нахожусь в полной форме.

— Рада слышать, — улыбнулась Вечеслова.

— Эстезия Петровна, — Бурцев протянул листок, который держал в руке. — Это всегда так делалось?

— Да... — Вечеслова с беспокойством взглянула на него. — Что-нибудь не так?

— Да нет... — Бурцев взмахнул бумагой. — Но мне кажется, что это я должен делать сам. Дайте мне, пожалуйста, какой-либо блокнотик.

— Как вам будет угодно, — слегка вскинув голову, Вечеслова холодно взглянула на него. — Но я полагала, что следует продолжать. Тем более что здесь, в столе, лежит целая папка... — Она выдвинула ящик стола и положила перед Бурцевым толстую папку. — А блокнот я вам принесу...

По-прежнему независимо неся голову, она вышла.

Бурцев огорчился. «Начинаются, брат Дмитрий, твои художества. Походя обидел человека. А может, это — его гордость». Он раскрыл папку и стал перелистывать аккуратно отпечатанные на машинке страниц., Ему казалось, что он узнает знакомые интонации Гармашева: вот — делает замечания главбуху по фонду заработной платы; вот — разносит мастера за неправильно оформленные наряды; вот — достается снабженцу за какую-то картошку... День за днем. Аккуратно. На машинке. Целая летопись. Вся подноготная заводской жизни! Просто необходимо прочесть материалы этой папки целиком. Но разве он сам сможет продолжить подобную работу?

Бурцев спрятал папку в стол и вышел в приемную. Наклонившись к Вечесловой, он открыто взглянул ей в глаза.

— Просьба о блокноте отменяется, — сказал он. — Даже бегло просмотрев ваши записи, я убедился, что сам не справлюсь с этим. Если можете — продолжайте.