— Вы это совершенно серьезно говорите? — с интересом обернулся к нему Таланов.

— Совершенно серьезно... В здравом уме и твердой памяти... — Казалось, Бурцеву только и нужно было встретить столь категорическое отрицание, чтобы от его размягченности не осталось и следа.

Таланов с презрительным сожалением взглянул на него.

— Вы, кажется, еще не понимаете всей глубины последствий, если решитесь на подобный шаг, — сказал он. — Весь управленческий и инженерно-технический аппарат лишится премий за выполнение квартального плана; премии за станок мы также не получим, а это уже касается и рабочих; контролеры же Промбанка не преминут, я думаю, поприжать нас с фондом заработной платы... Но это — лишь материальные потери. А моральные? Мы подведем главк и министерство... Тут уж, даже приблизительно, трудно гадать...

— А давайте повернем вопрос иначе... — махнул рукой Бурцев. — Кого будет больше — пострадавших или выигравших? Полезно это для дела или нет?

— Я не силен в софистике, — отрезал Таланов. — Но полагаю, что люди — мало их или много — есть люди. Они работали!.. И не для того, чтобы их труд пошел кошке под хвост...

— Вы, очевидно, полагаете, что вы один — гуманист! — вскипел Бурцев. — С подобными взглядами мы сто лет топтались бы на месте, располагаясь табором перед любым препятствием. Но в известной формуле, кроме труда, говорится еще и о способностях!

Спор начал переходить в перепалку — и ничего не разрешил. Разошлись, договорившись собрать назавтра заседание партийного комитета.

Внеурочное совещание у директора не скрылось от сотрудников заводоуправления. Из конструкторского бюро потянулись слухи: что-то случилось! Установилась напряженная атмосфера...

Пообедав в ресторане, Бурцев возвращался домой. Машину он отпустил, чтобы пройтись пешком и успокоить нервы. Неприятностей хоть отбавляй. А в довершение всего — этот вызов на переговорную... Неужели Ольга вдруг надумала приехать? Как это было бы ненужно и глупо...

Блестел асфальт, на глазах высыхая после поливки. Блестела сочная, еще не совсем запылившаяся, листва акаций и лип. Блестели глаза двух девушек, легким шагом прошедших мимо; блестели их голые ноги и плечи, отполированные загаром. Просторно сияло южное лето. Лишь на душе у Бурцева было смутно.

В коридоре, щурясь после яркого света, Бурцев остановился. Дверь в комнату Эстезии Петровны была приоткрыта. Она вполголоса напевала своим грудным глубоким голосом:

Бурцев заглянул в дверь. Эстезия Петровна сидела, обхватив широко раскинутыми руками столик и прижавшись щекой к клавишам пишущей машинки. Почти кричащим отчаянием дохнуло на Бурцева, и он затаил дыхание.

Наконец Эстезия Петровна упрямо тряхнула головой, и пальцы ее с остервенением обрушились на клавиши.

Бурцев постоял и, неслышно ступая, пошел к себе. Он остановился у окна спальни и закурил. Предвечернее желтое солнце освещало захламленный пустырь напротив и трехэтажный недостроенный дом, принадлежащий заводу. Неуютно оплетали дом безлюдные строительные леса...

У Эстезии Петровны портился характер...

Утром она отругала — за плохо напечатанные документы — Симочку. Затем ее гнев обрушился на Кахно. Он уже второй раз прибегал к ней.

— Брильянтик мой, — говорил он умоляюще. — Посмотрите... Фондовое извещение на лес... Может, где-нибудь затерялось у вас среди бумаг?

— Георгий Минаевич!.. — вспылила она. — Вы за кого меня принимаете? Если я сказала — нет, значит, — нет! И уходите, пожалуйста! Не мешайте мне...

Она заложила в пишущую машинку бумагу и принялась перепечатывать документ, испорченный Симочкой.

— Что случилось, брильянтик? — Кахно мягко дотронулся до ее плеча. — Я ничем не могу помочь?

— Не нужно мне никакой помощи, понятно? — зло сверкнула она глазами. — И оставьте меня в покое!..

Бурцев, уходя на заседание партийного комитета, остановился возле ее стола. Она выжидательно поднялась и смотрела в сторону. Даже пудра не могла скрыть темных кругов вокруг ее глаз. Проклиная себя в душе, Бурцев молчал и не находил каких-то простых и необходимых слов, способных разбить ее отчужденность.

— Ну... я пошел... — только и сказал он. — Если будут звонить, переключите, пожалуйста, телефон.

Заседание партийного комитета проходило не совсем так, как ожидал Бурцев. Разговор вышел за рамки частного вопроса о новом проекте и шел скорее о стиле работы всего предприятия. Высказывались коротко, иногда зло, но чувствовалось, что многие ждали этого откровенного разговора. Внешне спокойно держался Таланов, непоколебимо уверенный в своей правоте.

— Существует государственная дисциплина, которой мы все должны подчиняться, — сказал он. — Мы не имеем права сорвать выполнение плана без достаточных к тому оснований. Мы не должны забывать, что от нас в некоторой степени зависит и выполнение плана будущей хлопкоуборочной кампании. Мы не можем допускать в своей работе никакой анархии.

— Вы нас не пугайте этим словом, так? — сорвался Ильяс, сверкнув темными, как нефть, глазами. — Не пугайте, так? Здесь — партийный комитет, коллективный разум, не анархия, так? И по течению, которое создали вы с Гармашевым, мы не пойдем!.. Двадцатый съезд нас учит думать... Думать, так? Думать о пользе государства... О пользе, так?

Муслим постучал ладонью по столу и поднялся.

— Государственная дисциплина — закон, кто спорит, э! — сказал он. — Не об этом говорим, э! Вот — газету читаем, брошюры читаем, видим — написано «на базе высшей техники»... Киваем головой «хай, хай, хоп — хорошо» — делаем по-старому... Это как называется, э?.. Вот — новый проект, вот — база высшей техники... Хороший проект? Товарищи говорят — хороший... Кому видней? Главк далеко, министерство далеко, мы — здесь... Мы должны говорить по-государственному, решать по-государственному... Выпускать продукцию тяп-ляп, пока от нас уйдет, «пока до хозяина дойдет», — по-государственному, э?..

Муслим обвел взглядом присутствующих и сел.

— Давайте о деле говорить, э... — сказал он, подвигав на голове тюбетейку. — Говори, Дмитрий Сергеевич.

— Мы немного отвлеклись... — начал Бурцев. — Мне кажется, следует конкретизировать обстановку. Конечно, если бы станок пришлось делать совершенно заново, мы сказали бы «на безрыбье и рак рыба». Но я совещался с конструкторами, и мы установили, что, опоздав всего на десять — пятнадцать дней, мы сумеем дать новый вариант станка. Переделывать придется лишь часть узлов, а производительность станка возрастет втрое. Из этого и следует исходить... Если бы не один момент — личные материальные потери рабочих и инженерно-технического персонала, не стоило бы и обсуждать этот вопрос. Но этих потерь нам не избежать, в этом Николай Николаевич прав. Такова обстановка, решайте...

Решили обсудить вопрос с рабочими — созвать во вторую смену общее профсоюзное собрание.

Часа в три дня Бурцеву позвонил Савин.

— Сушай, варяг, — сказал он. — Что у тебя стряслось? Я слышал, что ты не дашь мне станка?..

Бурцев стал объяснять.

— Ну, знаем мы эти переделки на ходу!.. — перебил Савин, как только понял, в чем дело. — Либо будет, либо нет... Мне не нужно журавля в небе, ты мне дай синичку, которую я видел. А не дашь — не обессудь, буду жаловаться. Может, у тебя и две головы, а у меня — одна!..

Бурцев задумался. Позиция заказчика осложняла дело. Отступить? Отказаться от ценной технической идеи? Никогда!.. В конце концов, это — не частное дело. Ни его, Бурцева, ни Савина, ни самих авторов. В тот момент, когда они положили чертежи на директорский стол, проект стал принадлежать обществу. Да, теоретически, отвлеченно, это было так... А практически... Что же, вечером увидим... Жаль, что придется опоздать к началу собрания: надо ехать на переговорную станцию.