Ольга лишь слабо кивала головой.

— Ну, а потом, если захочешь, приедешь... Хорошо? — сказал Бурцев и погладил ее по голове. Ольга снова кивнула, но вдруг упала ничком на диван и уже в голос зарыдала. Бурцев смотрел на ее трясущиеся узкие плечи и растерянно топтался на месте, не зная, что предпринять.

— Ну что ты будешь делать. Ну, Оля!.. — приговаривал он умоляюще.

Она приподнялась на руках и, обернув к нему заплаканное, мокрое лицо, проговорила сквозь рыданья:

— Прости... я... я... сейчас успокоюсь... я... пойду провожать...

Бурцев опустился рядом с ней и привлек ее к себе.

— Ну, будет... Будет... — говорил он, поглаживая ее худенькое плечо. Ольга, прижавшись к нему, постепенно затихала. Наконец она подняла лицо и, силясь улыбнуться накрашенным ртом, сказала:

— Хороша я, наверное, сейчас... Как только по улицам пойду?..

— А ты не ходи, — мягко сказал Бурцев, сжав ладонями ее щеки. — Пойду один... Так будет лучше.

Ольга, не мигая, смотрела на него.

— Поцелуй меня, — сказала она и закрыла глаза.

Бурцев помедлил и поцеловал ее в мягкие, соленые от слез губы. Поцеловал в последний раз...

По тому, как скоро высыхали ее слезы, Бурцев предчувствовал, что она так и не решится, видимо, приехать к нему. Нет, по-настоящему лукавить и притворяться она не умела. Может быть, поэтому ей и суждено всю жизнь просидеть на маленьких, незаметных ролях, которые могли бы исполнять даже статисты!..

Над чем же она плакала?.. Над собой? Над их недолгой и сумбурной совместной жизнью?

...Бурцев с грустью смотрел на проплывающие за окном вагона дачные предместья Москвы. Проносились деревянные платформы и голубые игрушечные здания пригородных станций. Как медные трубы, вздымались к небу сосны, освещенные косыми лучами солнца. Взлетали и опадали нотные строки телеграфных проводов.

Надолго врезалась в память солнечная мирная картина: белеет меж красных стволов сосен опрятная дача, и к ней по песчаной дорожке бежит девочка в белом платьице, катя перед собой детский обруч.

Потянулись дни дорожной скуки, кажущиеся нескончаемо длинными. Бурцев большей частью лежал на своей полке и читал купленный на вокзале номер «Знамени». Но читал скорее механически, одними глазами, лишь бы только скоротать время. Накатывалась дрема, и он засыпал, бессознательно ощущая, как в нем все более и более притупляется душевная боль. Да, дорога лечит печали...

Затем он вставал и шел обедать в вагон-ресторан. В проходах между вагонами как-то бодряще метался гул колес и вихрился воздух, проникающий сквозь предохранительные гармошки.

Соседями Бурцева по купе оказались два студента-спортсмена, возвращавшиеся с каких-то соревнований, и экономист из Ташкента. У спортсменов нашлись подруги в другом вагоне, и они целыми днями пропадали там. Экономист же — немолодой, толстенький, с наметившимся брюшком — оказался на редкость усидчивым и общительным человеком.

Узнав, что Бурцев впервые едет в Ташкент, он проникся просветительными идеями. Однако его озадачивала сдержанность Бурцева. Его даже несколько обижало то, что Бурцев, как ему казалось, проявляет недостаточно интереса к новым для себя местам.

— Да-а... — говорил он. — Сейчас люди едут в неведомые края, и как-то мало в них этого, знаете, любопытства...

— Да что же уж совершенно небывалого могу я увидеть? — обернулся к нему Бурцев. — По вашим же словам — большой промышленный город!.. Новые дома, театры, троллейбус?.. Но я их видел в десятках других промышленных городов. Люди?.. Мне кажется, они везде одинаковы — руками работают, ртом едят. И если они не мазурики, не бюрократы и не лентяи, то работают хорошо и болеют за свое дело... Остаются разве что климат да национальные обычаи. Ну, а это, — приедем — увидим.

Экономист растерянно взглянул на него и задумался.

— Да, пожалуй, вы и правы... — произнес он. — Как-то незаметно расстояния в стране сократились, и всюду яснее стало проступать общее, определяющее для нашего единого государства.

Он доверительно наклонился к Бурцеву.

— А вот когда я ехал, — сказал он, — это была — Азия... с верблюдами и скорпионами. И заметьте, в нашем купе и для новичков, и для аборигенов скорпион был главным предметом разговоров. Каждый спешил рассказать — как и при каких обстоятельствах увидел или убил его. Говорилось обычно в таком роде: «Сижу, значит, за столом, вижу — ползет по стене. Я его линейкой — в стакан с чаем: не ползи, подлец!» Создавалось впечатление, что эти смертельные, по словам рассказчиков, насекомые так же обычны у них, как мухи.

— Ну, а все же... есть они? — из вежливости спросил Бурцев, подумав про себя: «Вот еще наказание! Послал же бог философствующего соседа!»

— За тридцать лет видел двух...

Экономист смущенно улыбнулся и занялся свертком с провизией.

Бурцев вышел в коридор покурить. За окном бежали Оренбургские степи, где и поныне гуляет с посвистом резкий ветер пугачевской вольницы. Но, покрытая весенней травой, степь не производила того безотрадного впечатления, какое остается у более позднего путника при взгляде на выжженный солнцем простор.

Поезд остановился на каком-то разъезде. «Ждем встречного», — сказала проводница, и пассажиры посыпались на откос.

Ветер, дующий не порывами, а сплошным непрерывным потоком, свистел в ушах на одной тоненькой ноте. Стрекотал сверчок — извечный дух степной тишины, в бескрайности которой тонули людские голоса. Какие-то смельчаки отбежали в сторону и торопливо рвали полевые цветы. Легкие подолы женщин и полосатые пижамы мужчин трепетали на ветру и липли к ногам.

И опять стучали на стыках колеса, и низко над горизонтом плыло, не отставая от поезда, солнце.

Затем потянулись поросшие камышом тугаи Аральского моря. Вода, подступающая к самым рельсам, сверкала такой неистовой синью, зелень отсвечивала таким клейким лаком, что начинало темнеть в усталых глазах. И Бурцеву в стуке колес чудились знакомые ритмы.

Под Ташкентом поезд вступил в полосу культурных садов. Теперь он бежал между сплошными шпалерами доцветающих яблонь и отцветшего миндаля, высыпавших к самой насыпи, как толпа болельщиков на финише. Пространство окна прочерчивали длинные глинобитные стены; уносились назад серебристые тополя; пролетал, сверкнув дамасским клинком, арык...

Балансируя на широко расставленных ногах, Бурцев кончал бриться, заражаясь общей безотчетно-веселой тревогой, которая наступает за несколько часов до конца пути.

Был солнечный южный полдень. Подрагивая, медленно поскрипывая, вагон остановился, немного не дотянув до конца перрона. Наступила минутная тишина. Затем в этой тишине всплыли приглушенные голоса встречавших, махавших руками, бестолково метавшихся мимо вагона людей.

Отпустив нагретый солнцем поручень, Бурцев одним из первых соскочил на черную, пропитанную мазутом и угольной пылью землю. Его никто не встречал.

Бурцев с любопытством оглядывал просторную, залитую асфальтом и насыщенную солнцем привокзальную площадь, по противоположной стороне которой проходил серебряный с голубым трамвай. Сцеп и три вагона, как в самых больших многолюдных городах. Он оглянулся на высокое, в три крыла, здание вокзала... Откровенно говоря, он немного лукавил с экономистом, как часто случается в спорах, — а на самом деле любил приезжать в новые, незнакомые дотоле города. Какое-то бодрящее, романтическое волнение, известное путешественникам, охватывало его при этом.

Однако следовало поторопиться захватить такси. Бурцев направился к небольшой стайке машин с шахматным бордюром на кузове.