— Ну... — неожиданно для себя начал он. — Во-первых, выставок бывает не так уж много — через год по большим праздникам. Во-вторых, если ты не составил еще себе имя, трудно пробиться через жюри. Но главное, конечно, не в этом. А вот когда сам начнешь думать, что цена тебе — пятак, да и то в базарный день...
Никритин отбросил щелчком сигарету и умолк.
— А что вы в последний раз хотели выставить? — помедлив, но настойчиво спросила Кадмина.
— Так, была одна работка... — сказал раздумчиво Никритин. — Называлась «Обреченные». Детские впечатления... Двадцать девятый год, конец нэпа... Говорят, в трехлетнем возрасте все запоминаешь особенно четко.
— Значит, вам сейчас тридцать...
— Считать вы умеете.
— Простите, перебила.
— Ну... полотно было довольно большое... Казань, Волга. Синь реки, изрытая желтыми оспинками солнца. «Бенц-мерседес» на пристани — такой, знаете, родственник «Антилопы-гну». Фатоватая публика, и чистые белые лодки с красной полосой по планширу... На все это смотрит огромный крючник, заросший волосами, с крюком на плече и буханкой ржаного хлеба под мышкой.
— И... не приняли? — наивно приподняла брови Кадмина.
— Нет... — остывая после минутного оживления, сказал Никритин. — Не современно. Да и тематика не местная. Правда, живопись хвалили. В том и беда, что я — живописец.
Взгляд его скользнул вдоль дороги: там все еще уносились в темноту рубиновые стеклышки проехавшей машины.
— Почему же беда? — не поняла Кадмина.
— Да уж так... — усмехнулся Никритин и незаметно вздохнул. — Краски и холсты — они денег стоят. И поесть ведь требуется. Надо зарабатывать... Вам это не знакомо?
Кадмина исподлобья взглянула на него, бросила сигарету к ногам, не ответив на колкость.
— Чем же вы... зарабатываете? — спросила она, медленно растаптывая носком сандалии тлеющий окурок.
— Работаю в мастерских Худфонда, — удивляясь ее настойчивости, ответил Никритин. — Малюю портреты с фотокарточек да копирую всем известных «Мишек». Иные, правда, идут в графику: тут и журналы, и иллюстрации для книг. А я не хочу. Так можно и совсем отойти от живописи. Случалось.
Никритин поежился и застегнул ворот рубашки: ночной воздух начинал растекаться по коже липким ознобом.
— Да что мы — все обо мне да обо мне, — натянуто хохотнул он. — А что мне известно о вас?
— Фью... — присвистнула Кадмина. — Это совсем неинтересно. Так, девица с дипломом, аспирантка. Словом, накипь... Зарабатывать мне, вы догадались, не приходится.
— Сказано сильно — и ничего не сказано, — протянул Никритин, подумав про себя: «Задело все-таки!»
Помолчали. Сзади, из темного провала между двумя домами, слышались отрывистые звуки рояля, перебиваемые взрыкиванием контрабаса и шелестом гитар. Звуки, словно из резонатора, кругло и упруго разрастаясь, выкатывались на тротуар.
— Ну... что вас интересует? — сказала она наконец тусклым голосом. — По образованию я — гидротехник. Из тех, что с рыбой разговаривают по телефону.
— С кем?! — резко обернулся Никритин.
Она едва заметно улыбнулась.
— Это шутка студенческая. Есть у нас такой прибор — для определения объема протекающей воды. Со звоночком. Ну и отвечаешь любопытным, сидя где-нибудь на берегу, что с рыбой говоришь. Прибор — в воде, а наверху — звонок для отсчета... Вот, пожалуй, все, что могу сообщить о себе самого яркого.
— Самое яркое? Вот это? — не поверил Никритин.
— Да! А что же еще? Пыль, да жара, да комары кусают. И макароны на завтрак, макароны на обед... — Она как-то пружинисто поднялась с места и шагнула к машине. — Камера готова. Будет вам скоро работа.
Никритин все еще недоверчиво смотрел на нее, размышляя о сказанном. Довольно гнусно... Или все — наигранное?..
Он пригладил — по привычке — обеими руками волосы и встал.
Но не скоро еще довелось ему взяться за насос — тяжелую, однако самую немудрящую работу. Прежде надо было, орудуя железной полосой — монтировкой, — затискать камеру под неподатливую резину покрышки. А с этим Кадмина справлялась одна. Монтировка со скрежетом срывалась, гулко чвакала пустая покрышка.
И снова Никритин стоял и томился, глядя, как у Кадминой под спортивной рубашкой ходят лопатки.
По тротуару прошли двое. Девушка шла пританцовывающей походкой, обеими руками придерживаясь за локоть парня. Пройдя, оглянулись, засмеялись. И не нужно было гадать — смеялись над ним.
Подъехал легковой фургон — «Москвич». Отворилась дверца. Шофер — молодой, нагловатый — окинул острыми глазами разбросанные инструменты.
— Загораете? Помощь не требуется? — лихо крикнул он. — Сговоримся на полкило!..
— Езжай, езжай! Полкилошник... — грубо, но беззлобно, как шофер шоферу, бросила Кадмина и, разогнувшись, протянула Никритину насос: — Действуйте!..
Плюхнувшись наконец на мягкое сиденье, Никритин ощутил в руках непривычную бессильную дрожь. Рубашка прилипла к взмокшей спине, и врывающийся в окна ветер заметно холодил плечи. Он дышал раскрытым ртом, стараясь унять расходившуюся грудь.
Кадмина молчала, словно и не замечала его слабости. Он благодарно покосился на нее. Она сидела, свободно откинувитись, и, казалось, безо всякого напряжения, небрежно перекидывая рычаг передач, вела машину. Стрелка спидометра застыла возле цифры «сто». Два конуса света, как стволы орудий, покачивались впереди, далеко прорубая тьму.
— Как вы думаете... — прервала она молчание, сосредоточенно глядя на дорогу. — Есть у нас «проклятые» вопросы?
— Есть, наверное, — откликнулся Никритин, не слишком вдумываясь в смысл ее слов.
— Да нет, я не о том!.. — дернула она подбородком. — Знаю, у вас, художников, есть. А вот вообще... Скажем, женский вопрос.
Никритин обернулся — не разыгрывают ли его? Нет, не похоже.
Брови ее слегка хмурились, и она по-прежнему смотрела сквозь ветровое стекло.
— Женский? — Никритин изумленно взглянул на нее. — Не вижу никакого вопроса.
Кадмина помолчала.
— А вы бы посмотрели на дипломанток, когда их начинают распределять на работу. Не на всех, конечно... Но... — она нервно покривила губы. — По-моему, мало провозгласить равноправие женщины... От этого складывавшаяся веками женская психология не изменится сама собой. Слишком многое еще отбрасывает их назад — дом, семья, физиология.
— Ну, Фрейда-то уж не будем трогать!
— А при чем тут Фрейд! — неожиданно запальчиво спросила Кадмина. — Не будьте ханжой: рожаем-то мы!.. Но я не о том... Когда вы, мальчишки, еще ходите в мечтателях, ни черта не смыслящих в психологии, мы, девчонки, имеем уже свою, пусть обуженную, психологию: не показывая другим, наблюдать, похихикивать, интриговать. «Он за мной ухаживает!» — какая в этом власть!.. А как надо строить глазки — знаете, нет? Нужно глазами изобразить 123, — снизу вверх, зигзаг, еще зигзаг...
Никритин, не сдержавшись, расхохотался.
— Смешно... — Кадмина поморщилась. — А к чему это сводится? К возможности не работать, не искать свое место в жизни, а «выскочить замуж» — и тем решить все жизненные проблемы.
Никритин перестал смеяться: что-то свое, наболевшее, билось в ее словах.
— А сама женщина... может же что-то предпринять, если понимает?.. — осторожно начал он.
— А какая женщина откажется, например, хорошо одеваться, жить в комфорте? — перебила Кадмина, резко перехватывая баранку руля, чтобы обогнать автобус, освещенный, как новогодняя елка.
— Вы на кого-то обижены? Хотите чем-то оправдать себя? — помедлив, с безжалостной мягкостью спросил Никритин. — Я не знаю всего. Но если вы сами пошли на это...
— Нет... — качнула она головой. — Я не «выскочила»: предок определил в аспирантуру.
«Так в чем же дело?» — хотел спросить Никритин, но смолчал: почувствовал — разговор иссяк. Она выразила в словах то, чем мучилась, и, может быть, пришла к каким-то, неведомым для него, умозаключениям. А он, собственно, был тут ни при чем... Вроде боксерской груши для тренировок.
