В шатёр входит хмурый Точо, с видом прискорбным, как никогда.

Нехотя цедит:

— Бабушка просила передать!

— Как у такого бездушного человека, может быть такая милая, заботливая бабушка? Признайся, тебя подкинули? — невинно хлопаю глазами.

Точо в недоумении приподнимает бровь, наверное, до глубины души ошарашен внезапным вниманием к своей скромной персоне.

— Ешь,—как можно жёстче произносит.

Я откровенно разглядываю его с ног до головы, все тот же неотесанный хам. Тем не менее, меня восхищает с каким почтением индейцы относятся к старшему поколению, даже этот изуродованный головорез ропщет перед хрупкой старушкой.

«Что это? Трепет? Любовь? Уважение? Что заставляет напрочь прогнивших людей, так круто перевоплощаться, когда речь идёт о близких?»

Скорее всего, ответы на эти вопросы я ищу не в том месте.

Не злому и насилием пропитанному индейцу же их задавать. У него это скорее инстинктивно происходит, на любовь такие типы не способны.

Устав от моего откровенного молчания Точо, ставит маленький глиняный горшочек с вытянутой крышкой на пол, и захлопывает за собой полог, вновь ограждая меня от остального мира.

Я только завидев Точо с «передачкой» на пороге приняла решение отказаться пробовать что бы там ни было внутри, но ноздри дразняще щекочет невероятно аппетитное благоухание. Тёплое. Густое.

Аромат притягивает и отдаётся в каждой клеточке мозга опьяняющими удовольствием.

Обещая взглянуть лишь глазком, я приоткрываю содержимое горшочка наполовину.

— Оленина,— громко восторгаюсь.

Желудок о существовании, которого я подчистую забыла издаёт громкий раскатистый рокот, приказывая вылизать содержимое до чиста. Сопротивление бесполезно.

Я впиваюсь в сочный кусочек мяса, невоспитанно чавкая от удовольствия. Жир течёт по пальцам.Понимаю, что со стороны выгляжу, как жалкая шавка у миски с едой, но мне так вкусно, что эта визуально непотребная мелочь меня не заботит.

Замечаю рядом крошечный кувшин размером с ладонь.

Быстро закончив с мясом, словом, порцией, которого не наелся бы и пятилетний ребёнок, я откупориваю кувшин и сразу брезгливо отворачиваюсь. Нос опаляет пьянящий душок, ничто иное, как перебродившей вино. Откладываю подальше сию непригодную для питья смесь, не решаясь удивлять свой организм новыми кулинарными шедеврами. И принимаюсь думать, что же делать дальше.

Не найдя решения я вновь подхожу к кувшину. Принюхиваюсь. Теперь это больше напоминает Горькие травы, почти такими же меня поила Юна в первую нашу встречу.

Долго не думая, а залпом осушаю кувшин. Противная горечь, кажется закрадывается в каждый уголок тела, от неё не избавиться.

Меня внезапно начинает мутить. Земля кружится. Борясь с желанием вывернуть кишки наружу я, как дохлая туша тяжелым мешком падаю на пол.

И вот время задержало дыхание. Пульс замер. Меня словно парализовало, как и весь остальной мир.

А потом временные отрезки круто отматываются взад-вперёд кадрами выстраиваясь перед глазами, будто зеркала в другой мир.

На каждом из них разворачиваются события прошлого, настоящего и будущего. Каждая воронка времени издевательски зовёт:

— Амо, Амо, Амо.....

Голоса дрожащими волнами отражаются наперебой друг от друга. Изображения, то появляются, то исчезают. Их будто заглатывает одно измерение из которого рождается новое.

Меня обуревает паника от мелькающих перед глазами событий.

— Ты достала его?— гремит знакомый угрожающий бас.

Я беспомощно оглядываюсь в поисках источника голоса. Никого.

— Поприветсвуйте дочь нашего племени,— слышу знакомый голос вождя.— Простите мои манеры— Мэкхья Аткинс...

— Дитя, чья кровь смоет проклятие,— многоголосый шёпот проносится сбивая с толку.

— Амо, Амо, Амо,— будто передразнивая снова хороводом призывают меня.

— Замолкните! — почти кричу хватаясь за голову.

— Ты достала его?

Вдруг все зеркала уходят на задний план, как бы зрительно отдаляясь от меня.

При виде самого ближнего изображения, в моей груди что-то екает. Я, как заворожённая мягкой поступью пробираюсь к зеркалу. Но добравшись до зеркальной поверхности я не вижу своего отражения, касаюсь, и меня бешеным водоворотом утаскивает вникуда. Сильно тормошит из стороны в сторону и выплевывает в пустоту.Я нахожусь в полной тишине и темноте. Я нигде. Зависаю на долгие моменты, пока не дотрагиваюсь до медальона. Он ослепляет вакуумное пространство серебристым потоком, свет проникает в самую глубь, и чёрная дыра выталкивает меня в знакомый лес у подножья горы. В место, где я бросила Мэкхью, в пяти минутах от его родной резервации.

Но только храброго индейца здесь нет. И меня тоже нет.

Я смотрю на женщину будто откуда то издалека через бинокль, ее длинные шершавые пальцы сжаты в кулаки. На сильных ногах высокие коричневые ботинки отделанные толстой чёрной ниткой. Терракотовая юбка с оборванным краем оголяет колено и смешная чёрная куртка нахлобучена поверх узкой рубашке, что явно не по размеру. Ее лицо скрыто красным треугольным платком, небрежный узел висит на макушке, она будто странник в пустыне защищается от песка.

Глаза на первый взгляд такие родные, но в тоже самое время чужие до неузнаваемости.

Очевидно, что одежда не принадлежит женщине, это своего рода маскировка. Ей страшно, она растеряна, я слышу это в ее мыслях.

Тем не менее тело приказывает ей двигаться.

Противиться нет смысла, поэтому она переходит на бег, я чувствую, что нам с ней жизненно необходимо успеть до темноты.

Добравшись до валуна женщина тревожно оглядывается назад, ожидая что вот вот кто-то появится. Но никого нет.

Сознание другой реальности вновь приказывает поторопиться. Поэтому добравшись до обрыва, мы с размаху летим вниз ловко приземляясь на мягкий подстил. У женщины бесспорно неограниченные физические способности, она будто женщина-воин смело готова к броску. Молодая. Сильная. Непокорная.Глаза подведённые чёрным остаются непроницаемы.

Этот мир нереален, мир иллюзии.

Мой первый осознанный перенос во времени, когда я не наблюдаю, а будто действую.

Неподалёку слышен шум воды, каждый миллиметр тела женщины откликается на него и вдруг я и она не раздумывая бросаемся в бурлящий омут. Вода чистая и прозрачная, ноздри щекочут пузырьки воздух.

Один рывок. Помутнение и мы уже в другом временном пространстве.

Меня выкидывает обратно в вигвам.

На женщине все та же одежда, только грязная. Плечи осунулись, впали глаза, будто прошёл не миг, а как минимум месяц с нашей встречи. Молодая индианка уже совсем не похожа на ту дерзкую охотницу, что была минуту назад. Она босая стоит на коленях у кровати девочки, лет семи и тихо плачет уткнувшись в край наволочки у ее головы.

Она прикусывает край, чтобы не взвыть от боли раздирающую ее душу. Мое сердце гулко бьется, снова предчувствие неминуемой беды витает в вигваме.

— Ты достала его? — знакомый требовательный голос гремит откуда-то снаружи.

Индианка обреченно встаёт и выуживает из внутреннего кармана куртки медальон. Трясущимся пальцами передаёт ему приговаривая:

— Tostras Korses Ien.

— Мне твои проклятья не страшны, женщина!— отвечает он из темноты, не решаясь пройти в комнату.

— А их не избежать,— гордо, но почти падая от бессилия отвечает ему.

— Из нас двоих бояться стоит тебе. Твои руки по локоть сама знаешь в чем,— мерзкий смех нарушает тишину ночи,— за предательство тебе и девятый круг ада не светит,— весело говорит ей,—ноооо, так уж и быть, я не выдам твой маленький секрет,— цокает, наконец, индеец подбрасывая в руках медальон.

Он давно потерял интерес к скромной персоне, что перед ним.

— Индеец однажды предавший племя, предаст и сам себя,— уже спокойно отвечает она.

У этой женщины явно железная выдержка! Я же хочу выцарапать ему глаза, только бы он показал их.

Индеец встрепенулся. Но быстро уняв гнев, твёрдо отвечает, словно и сам верит в свои слова: