Охранники из камеры не вышли. Они молча смотрели оловянными глазами на коленопреклонённого меня и ничего в их глазах нельзя было прочесть. Не меньше получаса прошло, пока они не поверили в мои искренние чувства. И всё это время я беспрестанно повторял одно и то же: «Pater noster, qui es in coelis…». Что поделать, других молитв я не знаю. По крайней мере, пока.

— Восток вон там, — буркнул наконец один из них, ткнув пальцем.

— Что? — не понял я.

— Ты молишься в сторону окна, — пояснил второй, — Но окно смотрит не строго на восток. Восток чуть в стороне, вон там!

— Спасибо! — с чувством поблагодарил я, — Да вознаградит тебя Господь за доброту твою!

Повернулся чуть в сторону, туда, куда мне ткнули пальцем, и продолжил читать молитву, прижимая к груди обе руки. Цепко ухватив левой правую.

Если честно, я вообще не знал, что молиться надо лицом на восток! У нас ведь как? Подходишь к реке — и молишься божеству реки, чтобы тебя волной не унесло. Подходишь к лесным зарослям — и молишься лесному богу, чтобы тебя зверь лесной не задрал. И не обращаешь внимания, с какой стороны ты подошёл к реке или лесу. С какой подошёл, с такой и молишься. А тут оно, выходит, вон как! Это ещё выходит, повезло, что окошко почти на восток выходит. А если бы на запад? Ещё чего доброго, вместо добра, беду бы на себя накликал! Надо будет у Катерины уточнить поделикатнее, в чём тут дело. А стражники пусть думают, что я чуточку ошибся с направлением по недоразумению. И исправился.

Вообще говоря, нелёгкое это дело, возносить одну и ту же молитву, всю ночь стоя на коленях, на жёстком каменном полу. Но я не позволил себе ни малейшей поблажки. Ни распрямиться с кряхтением, потирая затёкшую поясницу, ни начать невнятный бубнёж, вместо раздельных, чётких слов. Стоял на коленях и молился. Внятно, с душой, со слезой в голосе. Чтобы даже стражники прониклись. Почему-то я чувствовал, что так надо.

С правой рукой тоже не всё было хорошо. Да, я отчётливо чувствовал, как она восстанавливается, как нарастает мясо и возвращается подвижность суставам. Вот только тот железный брусок никуда не делся. А весил он, если навскидку, чуть больше полукилограмма. Казалось бы, пустяк, ерунда, чепуха и мелочь. Да! Первый час. А потом этот вес начинает ощущаться и с каждой минутой всё отчётливее. Часа через четыре мне казалось, что у меня в руке зажат огромный булыжник. И я вынужден держать его у груди. Не верите? Возьмите в руки самую лёгкую, детскую гантельку. И подержите у груди и час и два и три… И вы меня поймёте! Эх, если бы можно было опустить руку и слегка помахать ею, расслабив мышцы. Увы, нельзя. Что это за молитва, когда рукой у пола размахивают? Нельзя! Нужно терпеть!

С трудом я дотерпел, пока краем глаза не увидел, как начинает светлеть такое далёкое и высокое окошко, предвещая близкий рассвет. И словно прибавилось сил! Я с удвоенным рвением принялся за изрядно надоевшую молитву.

Когда рассвет уже вовсю вызолотил решётку на окошке, моей бдительной страже пришла смена. Стражники негромко и — увы! — неразборчиво бормотали за моей спиной, очевидно, делясь впечатлениями и повторяя инструкции, а я в несчётный раз повторял молитву.

— Вот! — шагнул ко мне один из «новых» охранников, протягивая ломоть хлеба и кружку, в которой плескалась вода, — Пей и ешь. И знай: это еда на целый день.

Я невозмутимо дочитал молитву до конца и только потом поднял глаза на стражника:

— Есть ли у тебя фляга?..

— Есть, — несколько ошарашенно признался тот, — Но какое тебе дело…

— Будь добр, перелей эту воду в свою флягу, — не стал дослушивать я.

— Как бы я это сделал?! Моя фляга полна!

— Тогда налей в неё воду, когда фляга опустеет, — невозмутимо сказал я, и опять, словно потеряв к нему интерес, принялся повторять молитву.

Стражник несколько секунд постоял в раздумье, а потом поставил кружку на землю, а поверх кружки положил ломоть хлеба. И шагнул в сторону, всем своим видом показывая: твоя еда, что хочешь с ней делай, а меня не впутывай! Ничего, я терпеливый. Я дождусь, когда его фляга опустеет и напомню свою просьбу.

Сперва я хотел глотнуть немного воды. В горле пересохло. Я же всю ночь не умолкал. Но тут мне на ум пришло одно рассуждение, которое вынудило меня отказаться даже от простого глотка воды. Нет, я не думал, что меня отравят. Удавить проще. Это было другое рассуждение. А хлеб без воды мне бы в горло не полез. Поэтому я снова и снова повторял «отче наш», тупо глядя перед собой. Как теперь уже знал, в сторону востока.

Вытерпеть день оказалось ещё труднее, чем ночь! Силы уходили, как вода в песках пустыни! Вода! Нельзя про неё думать! Иначе не выдержу и сделаю глоток. Забыть о воде! Думать только о будущей победе! Я должен победить этого фон Плауэна! И я должен победить его на глазах всех окружающих. И чтобы мои стражники могли под присягой на Библии поклясться, что ничего, кроме молитв, от меня не слышали, и никаких действий, кроме поклонов, я не совершал.

И я сумел себя заставить забыть о воде! Только каждый раз, когда стражник прикладывался к своей фляге, я невольно вспоминал о заветной кружке, стоящей недалеко от меня. И приходилось напрягать все силы, чтобы снова забыть о том, что вожделённая влага находится от меня всего на расстоянии протянутой руки.

Мгновения тянулись, как капельки мёда из пчелиных сот, складываясь в минуты, минуты казались бесконечными, но всё же постепенно слагались в часы, а часы казались вообще неподвижными, словно само Время застыло в своём беге.

Отчаянно ныло правое плечо, лоб покрылся холодным пóтом, я перестал чувствовать ноги, я задыхался в душном подземелье, в какой-то момент я прислушался к собственному голосу и ужаснулся: я не читаю молитву, я её хриплю! А впрочем… пусть! Пусть стражники слышат, что я молюсь из последних сил!

А я действительно напрягал последние силы. И казалось, что уже вот-вот они иссякнут полностью и я упаду бездыханным. И даже вздрогнул, когда почувствовал руку на своём плече:

— Пора! Время предстать перед судом!

С трудом ворочая затёкшей шеей, я поднял голову. Стражник. Тот самый.

— Если у тебя освободилось место во фляге, налей туда воды из кружки… — я хотел произнести это елейным голосом, но получилось, что отчаянно прохрипел. Ну, как получилось. Хорошо ещё, что вообще разборчиво вышло.

— Вот ещё! Там, поди-ка вся вода в хлебных крошках! Потом ещё флягу мыть…

— Умоляю! Ради Христа, ради ран Его…

Стражник замялся. Отказать в пустяке, когда тебя христовым именем просят…

— Ради святого Георгия Победоносца! — вспомнил я, — Покровителя всего рыцарства!

Переполняет чан с водой не десять вёдер, а последняя капля. Стражник смутился. Ещё бы! Ему ещё не раз на бой выходить, как же он воевать будет, без покровительства святого Георгия?! С недовольным сопением он наклонился.

— Хлеб весь размяк… — досадливо буркнул он, — Хлеб-то есть будешь?

— Брось его птицам! — бесхитростно ответил я.

Нет, честно! Тогда я ещё не знал, что здесь принято говорить «птицы небесные», и верить, что сам Господь посылает им пищу. И кто этих пташек небесных покормит, тот вроде и сам к святым делам приобщается. Как просто-то! Покрошил хлебушек птичкам — и ты почти святой! Повторюсь, я тогда этого не знал. Но получилось здóрово!

Стражник покосился на меня совсем другим взглядом. Сильно размахнулся и выбросил хлеб за высокое окошко. А потом молча перелил мою воду в свою флягу.

— Пошли!

Я попробовал подняться и понял, что и пошевелиться не могу. Всё тело затекло.

— Э-э-э…

Не знаю, понял ли меня стражник или ему просто надоело ждать. Но он мощно ухватил меня за шиворот и рывком приподнял над полом.

— Пошли!

И я заковылял по лестнице, перекошенный, с трудом передвигая ноги. Прямо, копия меня же, но сутки назад! Правда, причины другие, но внешне очень похоже. А что? Это даже к лучшему! Разительней будет эффект, который я намереваюсь произвести!

Вот так мы и пришли к тому же месту, что и вчера. И толпа стояла такая же, если не больше. И опять меня втолкнули в самый центр. Ну что ж… Представление начинается!