Отец Иосиф вздохнул и повёл меня в исповедальню. И молча слушал, как я взволнованно и сбивчиво рассказывала ему ситуацию.

— Какие чувства ты испытала, дочь моя? — спросил он наконец, когда я замолчала.

— Не знаю, — растерялась я, — Смущение, оторопь, замешательство, неловкость…

— Не чувствовала ли ты вожделения?

— Нет!

— Не думала ли в этот момент о плотских утехах?

— Нет!!

— Не было ли у тебя чувства брезгливости?

— Н-нет, это было не так. Мне было жалко парня, но я не знала, как помочь, и совсем сконфузилась. И чем дальше, тем больше стыдилась. Не того, что делала, а того, что получилось, пока я это делала.

— И где же тогда ты видишь грех, дитя моё? — спросил меня отец Иосиф, — Мог бы быть грех вожделения, или грех презрения к человеческому телу, сотворённому всемогущим Господом нашим, по образу и подобию Своему. Но ты говоришь, у тебя этого не было?

— Не было!

— Тогда не было и греха. Была заминка от твоего неумения, но думаю, это не грех. Думаю, чем больше будет у тебя опыта, тем реже будут твои ошибки. Иди, дитя, продолжай трудиться во славу Божию!

Это было вчера утром. А к вечеру брат Зигфрид из Гильёмене отдал Богу душу. Совершенно неожиданно для всех.

Я так испугалась, что могла быть к этому причастна! Что, если вдруг, именно из-за меня у него так участилось биение пульса, что сердце не выдержало? Я заревела и опять бросилась к духовнику.

— Опять ты? — устало поморщился отец Иосиф, — Что на этот раз?

— Он… он умер! — булькнула я сквозь слёзы, даже не дождавшись, когда меня поведут в исповедальню.

Отец Иосиф помолчал, пожевал губами, потом усадил меня на стул, а сам сел напротив.

— Послушай меня, дитя моё, — проникновенно и размеренно начал он, — Послушай и попытайся понять. Рыцаря Зигфрида призвал к себе наш Господь всемогущий. Ты сейчас винишь себя, что могла поспособствовать его смерти… Я так не думаю. Знаешь, что я думаю? Только повторюсь: попытайся понять меня правильно. Я думаю, что этот рыцарь был угоден Господу и потому тот призвал его молодым, в расцвете сил, не дожидаясь, пока тот состарится. А перед смертью дал ему испытание. Ну, понятно, какое. Ранение в битве, боль во время операции, страх и ужас перед неизвестным будущим, когда он станет калекой… И рыцарь это испытание выдержал с честью. И за это Господь, перед смертью его, дал ему на краткий миг своего божественного милосердия. Ты пойми, ведь он монах. Монах ордена Христова. Крестоносец. И значит, никогда — представляешь? никогда! — не испытывал прикосновения мягкой и нежной женской руки. И я сейчас не про похоть! Я про новые, неизведанные им ранее чувства. Только один-единственный раз Господь позволил ему это испытать. Перед смертью. Ведь, если его душа попадёт в рай, такого он больше не испытает. Нет женской ласки в раю! Там совсем другие радости для спасшихся душ. И уж тем более он не испытает подобного, если попадёт в ад. Впрочем, я про ад для этого рыцаря не верю. Несмотря на то, о чём ты рассказывала. Понимаешь, у мужчин, особенно молодых мужчин, грешное тело может возбуждаться само по себе, минуя сознание. И, порой, приходится напрягать все душевные силы, чтобы обуздать греховные страсти. Так вот, твоё нежное прикосновение было для него один раз в целой вечности! Кто знает, может в этот единственный момент ты послужила орудием провидения? Орудием милосердия в руках Господа нашего? Ведь ты помогаешь доктору фон Штюке не только как сестра, а как сестра милосердия. И неизвестно, что для раненых полезнее: чтобы ты просто помогала доктору замывать кровь, или чтобы они видели и чувствовали твоё милосердие. Ты понимаешь меня, девочка?

Вы знаете, я кажется поняла. И хоть и зарёванная, но успокоенная, пошла обратно в госпиталь. И теперь я шла туда не просто таскать вёдра и вытирать пот страждущим. Я шла облегчать страдания мученикам. И я в самом деле чувствовала себя орудием — нет, не буду потакать гордыне! — орудием, пусть не Господа всемогущего нашего, но во всяком случае, орудием одного из ангелов Его. Я шла творить милосердие.

Теперь, поддерживая раненых у отхожего ведра, я не просто держала их, а говорила им слова утешения и ободрения. И прямо чувствовала, как они выпрямляют спины! Вытирая пот, я шептала раненым, что их страдания не напрасны. Что знает всеведущий Господь их подвиги, и не забудет их мучений. И в будущей жизни вечной уже приготовил для них место возле своего трона. Потому что, кто же кроме рыцаря-крестоносца, достоин стоять в карауле возле престола Господня?! Может, я ошибаюсь, но мне казалось, что некоторые начинали улыбаться. Вы когда-нибудь видели, чтобы человек, потерявший вчера ногу или руку, сегодня уже улыбается? Я видела. Я ободряла тех, кого относили на операционный стол помощники доктора фон Штюке, медведеподобные Викул и Зенон.

— Душу, — говорила я, — Душу невозможно отрезать! С рукой или без руки, с ногой или без ноги, но вы останетесь рыцарем Христовым! С такой же гордой, отважной душой, бесконечно преданной Господу нашему. И не может быть, чтобы не было за это воздаяния! А то, что претерпите муки — такие ли муки Господь наш терпел?! Укрепитесь духом и взывайте к милости Божьей! И не оставит Он вас.

Наверное, помогало. Во всяком случае, не раз я ловила на себе благодарные взгляды тех, кто прошёл операцию. Укрепиться духовно — это многое значит. По себе знаю.

Между тем, доктор фон Штюке не ошибся. Сегодня раненых и увечных было больше, чем за все предыдущие четыре дня. Мы все с ног сегодня сбились. Весь день непрерывно неслись истошные крики из операционной. Весь день мы выносили полные корзины отрезанных им конечностей после операций. И доктор фон Штюке мрачно предположил, что раненые и увечные ещё и ночью будут и завтра будут. И послезавтра. И ещё больше, чем сегодня.

Вы знаете, страшную вещь я сейчас скажу! Не знаю, насколько это верно, но наши раненые говорили, что поляки, сразу после победы, пошли по полю битвы с мизерикордиями в руках. Это такие тонкие, узкие кинжалы, их ещё «кинжалами милосердия» называют. Ну, к примеру, когда рыцарю нанесли такой удар булавой по голове, что вмяли кусок шлема прямо в голову. Явно, что после такого рыцарь не жилец. Оставлять его жить — это только продлевать его мучения. Но рыцарь закован в броню! Пока эту броню снимешь, ещё больше рыцаря измучишь. Вот тогда и применяют мизерикордию. Она проникает между сочленениями брони или в шлем, в прорези для глаз. И обрывает ненужные муки рыцаря.

Вот только поляки пошли по полю не для подобного милосердия. Они резали всех раненых, оставшихся лежать на поле! Всех. И кого можно было спасти и кого нельзя, без разбору. У рыцарей есть старинная, освящённая веками, практика выкупа пленных. Казалось бы, на поле боя валяется много легкораненых рыцарей, за которых можно получить очень даже солидный куш. Не в этот раз! В этот раз всех без жалости резали. Без сострадания. В этот раз свирепствовал его величество кинжал. Повторюсь, это я говорю с чужих слов. Может, раненые преувеличивали? Потому что пациенты доктора фон Штюке всё прибывали и прибывали. Откуда бы, если всех раненых добили? А может, нашими пациентами были те, кто получил ранения в начале битвы и успел отойти в тыл? Потому и спаслись? Как бы то ни было, работы у нас с каждым днём прибывало. И каждый пациент был по-своему уникален.

[1] …и ему приспичило. Любознательному читателю: происхождение слова «приспичить» выводится от слова «спица», а вовсе не от «спички». То есть, приспичило — это так прижало, словно спицей в одно место колет.

Дождевые капли — это слёзы ангелов, которые они льют с небес, чтобы смыть с нас наши грехи.

Дэн Браун.

Земли, принадлежащие Тевтонскому ордену, замок Мариенбург, 23.07.1410 года. Вечер.

Я, помнится, говорила, что работы в госпитале у нас прибавилось? Я очень смягчила выражение! Работа навалилась на нас, словно огромный валун, который непременно надо удержать, напрягая все силы, на краю пропасти, иначе он сметёт всех в бездонную пучину.