— Ничего не означает, — сказал я настолько невинным голосом, что и сам себе поверил, — Обычный перстень для украшения…
— Покажи!
Под взглядом сотен глаз я медленно снял перстень с пальца и протянул его судье. Фон Плауэн оглядел перстень необычайно внимательно, чуть не понюхал. И несколько раз перекрестил. Перстень вёл себя, как перстень. Не тебе с ним управляться! Тут надо особое умение! С явной неохотой фон Плауэн вернул перстень мне:
— Можешь надеть… только на левую руку! На правой не должно быть никаких предметов, а особенно талисманов. И вообще, может ты желаешь отказаться от испытания?
И голос его стал необычайно ласковым.
— Нет! — бодро ответил я, — Я готов к испытанию!
— Ну-ну… — недобро покосился на меня судья.
— Готово! — раздался басистый рык и из-за спин людей выступил здоровенный детина в кожаном фартуке, в кожаных рукавицах, с длинными щипцами в руках. В щипцах был зажат продолговатый кусок металла малинового цвета. Честное слово, не знай я, что это его так покрасили, я был бы уверен, что брусок раскалён! Настолько всё было реалистично. Даже казалось, что брусок слегка потрескивает, остывая.
— Возьми брусок и зажми в кулаке правой руки! — вскричал фон Плауэн, — Живее!
Я отважно протянул руку и крепко зажал брусок в кулаке.
— Ы-ы-ы-ы!!!!
Меня перекосило и скрючило! У меня перехватило дыхание!
— Ы-ы-ы-ы!!!
— Ты богохульствуешь? — наклонился ко мне фон Плауэн.
— Ы-ы-ы-ы!!!
Я с радостью послал бы всех богов вместе взятых и каждого по отдельности! Но я физически этого не мог! Я не мог вдохнуть и не мог выдохнуть! Оставалось только отчаянно мычать.
— Ы-ы-ы-ы!!!
Противно пахло горелым мясом. И я понимал, что это моё мясо! Что запах от моей обгорелой, почерневшей ладони! Но я не мог отшвырнуть этот железный брусок! Во-первых, потому, что рука перестала слушаться и ладонь никак не разжималась, подлая, а во-вторых, этот трижды проклятый брусок прилип к ладони, прикипел к ней. Знаете, если пожалеть масла, при обжарке мяса на медной сковороде, то это мясо прикипает к сковороде так, что приходится отдирать, куски, а они разрываются не желая расставаться со сковородой. Вот и у меня так же! Я чувствовал, что выдрать из ладони тысячу раз проклятую железяку можно только с мясом ладони. А у меня останутся только обгорелые кости.
— Ы-ы-ы-ы!!!
— Что же ты медлишь? — укоризненно покосился на кузнеца-палача мой адвокат, — Судья ясно сказал: «Когда подозреваемый зажмёт руку в кулак, ему будет надет на руку особый мешочек…». Так что же ты медлишь? А вас, господа, прошу свидетельствовать: обвиняемый не отказался от испытания огнём, не бросил раскалённый брусок наземь и не хулил имя Божье во время испытания! Это факт, господа! Вы видели это собственными глазами!
Я взглянул на адвоката. Тот бросил на меня сочувственный взгляд и отвёл глаза в сторону. Он знал! Он знал, гад, что брусок будет раскалён по-настоящему! Он это сделал, чтобы я и в самом деле сжёг свою руку! Зачем он это сделал? Зачем это ему?!
— Ы-ы-ы-ы…
Я наконец-то сумел сделать судорожный вдох. И тут пришло понимание. Если бы я с проклятиями отбросил от себя раскалённую железяку, мне пришлось бы гораздо хуже, чем обожжённая рука. Как там Катерина рассказывала? Раскалённые железные полосы к бокам прикладывали? А может, и чего похуже. Значит, адвокат опять меня спасал. Выбрал наименьшее зло из возможных. Вот только спасибо я ему сказать не могу. У меня язык во рту не ворочается.
— Ы-ы-ы-ы…
Тем временем, кузнец вопросительно взглянул на судью и, получив от него молчаливый кивок, сноровисто натянул на мой сжатый кулак небольшой матерчатый мешочек. Теперь, даже если я сумею заставить мышцы руки повиноваться мне, пальцы всё равно не смогут разжаться. Они плотно упакованы в этот мешочек, вроде как в плотную рукавицу. Им некуда деваться, только оставаться в сжатом виде.
— Ы-ы-ы-ы…
Фон Плауэн убедился, что мешочек сидит на кулаке плотно, лично связал особые завязочки, в районе запястья, и лично опечатал их, накапав на них заранее подготовленным сургучом. То, что расплавленный сургуч попадал не только на завязочки, но и на мою руку, его нисколько не взволновало. Меня, признаться, тоже, поскольку я ничего не почувствовал. Кажется, вся рука потеряла чувствительность.
— Суд объявляет, — фон Плауэн опять ухмыльнулся уголком рта, — Что осмотр руки подозреваемого на предмет свершения суда Божьего состоится по прошествии двух дней!
— Как?! — буквально ахнула окружающая толпа.
— Невозможно! — подал голос фон Штюке, — Как врач заявляю, это невозможно! Вы наверное хотели сказать «через две недели»? Да и то… хм…
— Я сказал то, что и хотел сказать! — холодно отчеканил фон Плауэн, — Два дня! Один из них — сегодняшний! День, слава Богу, ещё не кончился! Второй — завтрашний. Итак, завтра, в это же время, то есть, почти на закате солнца, суд осмотрит руку обвиняемого! И пусть трепещут враги Господа нашего, если мы не увидим исцеления!
Дабы обвиняемый не мог воспользоваться чернокнижным волхвованием, дабы никто не попытался оказать обвиняемому врачебной помощи… — фон Плауэн бросил быстрый взгляд на доктора фон Штюке, нервно покусывающего нижнюю губу, — Дабы обвиняемый не предпринял попытки сбежать… на всё время до проверки, обвиняемый помещается в темницу, под надёжную стражу! Стража не будет спать ни ночью ни днём… да и обвиняемому не позволит!
Секретарь! Занести всё сказанное в протокол! Стража! Увести обвиняемого!
И я, сопровождаемый всё той же парой охранников, с трудом заковылял прочь, бережно поддерживая одной рукой непослушную другую руку…
Знаете, когда я ухватил бесчувственную правую руку левой рукой, с перстнем на пальце, я неожиданно почувствовал некоторое облегчение! Нет, не то, чтобы — раз! — и ничего не болит, но я смог даже слегка распрямиться. И в глазах потихоньку таял багрово-красный туман. И дыхание стало ровнее, не такими судорожными рывками. Значит… значит, перстень работает! И теперь надо только придумать повод, чтобы мне постоянно одной рукой держать другую руку, и чтобы это охранникам не казалось подозрительным. Чтоб, когда завтра подозрительный фон Плауэн спросит моих охранников, не пользовался ли я своим подозрительным перстнем, то бравые охранники, с чистой совестью и не моргнув глазом ответили бы: «Нет!». И чтобы подозрительный фон Плауэн им поверил… О! Так есть же решение! Есть!
Темница, в которую меня привели, размещалась ниже уровня земли. Это я понял потому, что единственное, крохотное, зарешечённое окошко виднелось высоко над уровнем пола. Даже если будут два заключённых и один встанет на плечи другому, то и тогда до окошка не дотянуться. Разве что, если заключённых будет трое… да и то вряд ли. А ведь я видел такие окошки! Только я видел их снаружи, и видел на уровне земли. Ещё удивлялся, зачем такие низенькие окошки? Вот зачем, оказывается…
В общем, в темнице было темно. Как и положено в темнице. Что мне только на руку. А ещё в темнице было мрачно, холодно и сыро. В углу валялась охапка полуистлевшей соломы, но как я понял, не для меня. Фон Плауэн запретил страже разрешать мне сон, не так ли? Да мне и самому было не до сна. Поэтому я попросту бухнулся на колени, попытался молитвенно сложить руки у груди, ожидаемо, у меня ничего не получилось, тогда я левой рукой с перстнем, мотивированно ухватил свою правую руку, прижал к груди, и принялся громко молиться: «Pater noster, qui es in coelis, sanctificetur nomen tuum…»[1]. Благо, за несколько дней, проведённых в обществе Катерины, успел выучить.
Кстати! Когда она первый раз привела меня в церковь, я ужасно удивился. Служба шла на незнакомом языке, не на том, на котором разговаривала девушка! Пришлось незаметно, склоняясь вроде бы в поклоне, коснуться перстнем ушей и губ. Перстень не подвёл. И я сразу выучил латынь! Что несказанно помогло впоследствии. Ибо и весь суд шёл исключительно на латыни. И запоминать текст так проще, чем зазубривать незнакомые, иностранные слова. В общем, теперь-то я уверенно повторял: «Pater noster, qui es in coelis…». Одновременно, с радостью чувствуя, как в правой руке появляются признаки жизни. Хотя и весьма болезненные поначалу.
