— Именно, — холодно кивнул Вогт.

— Кто же нас накажет?

— Я не знаю, — медленно ответил Вогтоус. — Бог, может быть.

— Не верю я ни в какого такого бога!

— Он в вас тоже. Эхо, мы уходим.

— Нет уж! Теперь оставайтесь и объясните мне все, что вы наговорили, пока я не хотел вас слушать! — крикнул староста Майлус.

Вогтоус сдвинул засов на двери, и они вышли на совсем потемневшую улицу. Ночь была глухая, беспросветная, такая же, как наступила в душе бродяг. Не различая ступеньки, они осторожно спустились с крыльца. Вогтоус сердито хлопнул калиткой, и, не сразу сообразив, в какую сторону им нужно, бродяги зашагали по улице. Было так холодно, что их кожу мгновенно обсыпало мурашками. «Словно на дне моря, — подумала Эхо. — На самом черном дне».

— Лучше скажи это вслух, — сказала она. — Твои невысказанные мысли терзают меня больше.

— Я опять злюсь, — сказал Вогт, убыстряя шаг. — После очередной уродливой истории ты тоже чувствуешь, как устала от них всех?

Эхо не понимала, что чувствует. Сложная смесь всего, только боль и жалость были отчетливы.

— Наверное, — ответила она.

— Может быть, тот странный тип, которого мы встретили в тумане, был прав — этот мир настолько страшен, что если не хочешь умереть или озвереть, побег — это все, что остается?

Над головой Эхо шелестели деревья. Ее ноги устали и болели, голова тоже устала и болела, тело замерзло, душа плакала из-за того, что они не смогли отыскать ребенка и он сейчас где-то один, среди темноты и холода — почему она должна отвечать на столь сложные вопросы в таком состоянии? Вот сейчас она ясно понимала, что чувствует — усталость, опустошенность, разочарование.

— Почему ты молчишь?

— А что я должна ответить, Вогт?

— Что-нибудь!

— Я не знаю, — Эхо встала и, задрав голову, посмотрела на подрагивающие листья. Странно, но ей показалось, что они бледно светятся — то же голубовато-серебристое сияние, что излучали растения в убежище, но очень тусклое. Впрочем, есть вероятность, что эти нежные тонкие контуры прочертило ее собственное воображение. Она принюхалась, отчетливо ощущая пряный аромат увядания и дождя. Осенние листья всегда пахнут дождем, пока, упав на землю, не пропитаются ее запахом, который более сильный.

— Не молчи, — раздраженно сказал Вогт. — Когда ты молчишь, ты словно исчезаешь совсем.

— Разве ты меня не видишь?

— Нет.

— Раньше ты видел в темноте.

— Теперь она научилась меня ослеплять.

Вогтоус старался говорить спокойно, смягчить свой холодный голос. Что бы там ни происходило, он не хотел срываться на Эхо. Его гнев мучил в первую очередь его самого. Вогтоус чувствовал, что он в узкой клетке, из которой не может выйти, не способен даже повернуться, даже вздохнуть. Вместо него вздохнула Эхо и медленно, как усталая собака, побрела рядом.

— Ты понимаешь, что в тебе изменилось?

— Нет.

— Прежде были боль, удивление из-за того, что люди совершают такие ужасные вещи. Тебя огорчали их проступки. А теперь ты злишься, потому что не можешь контролировать их поведение. Заставить их поступать так, как ты считаешь правильным. И среди всего этого раздражения сопереживанию просто не остается места.

— Вот как.

Вогтоус пошел быстрее. Эхо слишком устала, чтобы успевать за ним. Она едва различала его тихие чужие шаги в темноте, а затем поняла, что больше ничего не слышит.

— Подожди меня! — крикнула она и сама поразилась, насколько жалобно это прозвучало. Словно без него она тотчас умрет, исчезнет — впрочем, так оно и было. — Не оставляй меня одну! Вогт! Вогт… — она вдруг всхлипнула.

— Это не я, — сказал Вогтоус, возвращаясь к ней из черноты. — Вот я, — и он обнял ее.

Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, среди ослепляющей тьмы, такой огромной, как это только может быть, и чувствовали одно и то же — что она стремится разрушить их и убить.

— Ты еще можешь любить меня, после всего? — спросил Вогт.

— После всего я никогда не смогу разлюбить тебя, — ответила Эхо.

Все казалось не таким уж и страшным, когда их тела соприкасались, потому что они были защитой, один для другого. Но в шелесте листьев на раненых ветках повторялось одно слово: «Осторожно. Осторожно. Осторожно».

***

В доме их ждали остывшие еда и вода для умывания. Свеча на столе почти догорела — значит, кудрявая девушка, которую приставили прислуживать им, приходила давно. (Утром, принеся завтрак, кудрявая бросила в сторону Эхо презрительный взгляд, заприметив клеймо на ее виске, но Эхо никак на это не отреагировала). Вогтоус не стал зажигать новую свечу. Тусклое свечное пламя пригибалось и вздрагивало.

— Закрой ставни, Вогт.

— Ты чего-то боишься? — спросил Вогт. Его лицо было словно книга со склеенными страницами — не узнаешь, что внутри.

— Темноты снаружи, — ей не хотелось говорить ему о шепоте деревьев. «Осторожно, осторожно» — вновь и вновь.

На столе лежал гребень, серебряный, с тонкими зубчиками. Было странно обнаружить в этом грубом доме такую изящную вещь. Вероятно, ее забыла какая-то женщина? Эхо еще вчера обратила на него внимание, однако притворилась, что не заметила. Ей хотелось прикоснуться к нему, но она не решилась.

Она умылась, стоя в бадье, и, за неимением ночной рубашки, завернулась в простыню. Вогтоус подошел к ней со спины и мягко провел ладонями по ее плечам. С мокрых волос Эхо падали капли воды.

— Хочешь, я расчешу тебе волосы? — спросил Вогт.

— Нет, не нужно, — сказала Эхо, отстраняясь.

Но кончики холодных зубцов уже скользнули по ее макушке.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Вогт.

Он причесывал ее осторожно, не причиняя боли. Это была весьма нелегкая работенка, ведь долгое время гребнем ей служили лишь собственные пальцы.

— И о чем же я думаю, Вогт?

— О смерти.

Эхо вздрогнула.

— Нет.

— Да, Эхо, — он произнес ее имя на выдохе, и Эхо ощутила затылком его теплое дыхание. — Ты подумала: «Какой смысл распутывать мои волосы, если вскоре я все равно умру?»

— Да, я подумала об этом, — нервно призналась Эхо.

Вероятно, ей следовало рассказать Вогтоусу о предостережениях, сделанных Человеком Игры. И все же что-то… некое невнятное опасение заставляло ее молчать. Да и что бы ей это дало? Лишь больше взвинтило бы Вогта.

— У меня странное ощущение. Как будто жизнь ускользает от меня. Но почему именно сейчас, когда я начала ценить ее? Все эти годы я ненавидела свое существование, презирала себя и всех вокруг. Меня душила злость, — Эхо все-таки заплакала. Эти слезы давно цеплялись за уголки ее глаз, но сейчас хлынули по щекам. — Я постоянно подвергалась опасности, могла умереть в любой день, но мне было плевать. Стала такой паскудной, что меня даже смерть не взяла… Затем Игра изменила меня. Уверена — я стала лучше. И все же я не могу отделаться от гнетущего предчувствия… Сомневаюсь, что мне осталось много времени. Почему? Неужели я только того и заслуживаю, что сгинуть?

— Нет, Эхо, — его убежденность была успокаивающей, как и его мягкий, приглушенный голос, как и его нежное прикосновение. — Ты определенно заслуживаешь большего. Самого лучшего.

Эхо притихла.

— Вогт, за что ты меня любишь?

Вогтоус рассмеялся.

— Не знаю. Никогда не думал об этом. Это как руки. Они постоянно со мной, я не могу отстегнуть их на время. Да и зачем это делать? Человек без рук — калека. Знаешь… я сильный. Я не позволю, чтобы с тобой случилось что-либо плохое. Когда я вспоминаю все, через что мы прошли… это был бы такой разочаровывающий финал, если б мы просто умерли, да? Нет ничего бессмысленнее истории, что началась печально, а закончилась еще грустнее. Хотя все в любом случае завершится иначе, чем мы можем ожидать…

Затем он молча расчесал ее волосы.

В постели Эхо вытянула усталые ноги. Она не знала, что именно в словах Вогта успокоило ее, но она ощущала себя столь же безмятежной как тогда, когда она лежала на благоухающей земле под светящимися листьями. У нее был свой бог.