Ощущая сострадание к миру, Старый Колдун решил остановить Восьмерку. Он убивал их множество раз, самыми изощренными способами, но спустя какое-то время они неизменно возвращались, становясь даже более сильными. После очередной временной победы Старый Колдун разрубил тела Восьмерки на части. По очереди прикасаясь к кровоточащим фрагментам, он обратил их в камни, которые разбросал по своим необъятным землям, чтобы они никогда не сумели собраться вновь. Пусть это не избавило мир от гнусного разлагающего влияния Восьмерки, что продолжало сочиться, отравляя почву, но хотя бы удалось избежать великого пожарища.

Хотя позже старик был вероломно убит собственным отпрыском, его миссия продолжила жить: никогда Восьмерка не должна вернуться в мир, и колдуны обязаны сделать для этого все, что потребуется. Бежали годы. Дети отцеубийцы подросли и однажды повторили тот грех, что когда-то совершил их родитель: боясь и ненавидя отца, они сговорились и убили его подло, во сне — и это было одно из тех дел, что укрепляют восьмерых, спящих внутри камней. Ужаснувшись собственному деянию, братья поклялись, что никогда один не поднимет руку на второго, иначе виновный в тот же час лишится всей силы и таким образом будет наказан. Даже если эти обещания были позабыты позже, это не значит, что они утратили силу. Шванн разрушила их братство, клятва была нарушена, и потому огромная сила, унаследованная ими от отца, пала.

Оказавшийся в одиночестве, последнее звено некогда великого рода, Колдун утратил власть над своими необъятными землями, и вскоре их заселили пронырливые жадные люди, а самому Колдуну остался только жалкий уголок, где были лишь угрюмые деревья, ветер, камни да замок, черный, будто обсыпанный угольной пылью. Остатки могущества Колдуна еще сохранялись, главным образом в артефактах, запрятанных в замке. Сюда же были перевезены черные камни, которые Колдун побоялся оставить в человеческом мире, в котором уже замечал движение теней, стремящихся закрыть все небо. Восьмерка очнулась ото сна, и лишь витающая в этой местности остаточная сила Колдуна не позволяла им высвободиться из камней и утечь в землю.

Шли годы. Колдун пребывал в отчаянье и таял; лес перестал быть частью его владений, а лишь стеной окружал их. И те, кто был заперт в камнях, чувствуя, что освобождение возможно, начали перемещаться ближе друг к другу и неподвластному Колдуну лесу, где свершилось бы обратное превращение. Чёрный Человечек, будучи внимательным и аккуратным, не мог этого не заметить. Каждое утро он отправлял кого-то оттащить камни обратно к замку. Никакие преграды не могли остановить Восьмерку, лишь медлительность препятствовала достижению их целей.

Но этой ночью, когда все оковы, что сдерживали их, пали, цель была достигнута. Человечек наблюдал, как восемь обнаженных фигур встают с земли и поднимаются в полный рост, раскачиваясь от слабости и непривычки. Многовековое прозябание в чужих землях не пошло им на пользу. Вот только они не погибнут в этом мире, что так жадно призывал их: впитывая ночь, они будут становиться сильнее. Впрочем, медленное выздоровление их не удовлетворит, Чёрный Человечек знал об этом. Есть способ вернуть их могущество быстро и в стократном объеме…

Что ж, теперь это забота крысы, которая шарит по ночам… маленькой черной крыски и ее лучезарного друга, прячущего опасную тайну ото всех, включая себя. Черный Человечек был на их стороне и даже отчасти им сочувствовал, но помогать не собирался. За свою протяженную жизнь он повидал столько игр, что окончательно утратил к ним интерес. К тому же он знал свой предел.

Он ступал совершенно бесшумно, перешагивая или обходя темные осколки замка и уцелевшие фрагменты стен. Под ногой хрустнул кристалл, матовый, хранящий чье-то ненужное имя; только этот хруст и нарушил беззвучие. На кристалл Человечек наступил умышленно.

Находясь в услужении у колдунов, Человечек наблюдал их одиночество, отчаянье и гибель, их бесконечные поражения в битвах с призраками, которых они сами же и породили. Ему было жаль уходить, и в то время он был не из тех, кто о чем-то сожалеет. На мосту он замедлился и протянул руку — нельзя оставлять живое там, где все остальное мертво. Серебряные кругляшки вспыхнули на дне ручья, меняя форму и теряя вес, а затем мерцающими звездами поднялись из воды и полетели к его ладони, чтобы вскоре, слитые в один ослепительно сверкающий огонек, вобравший в себя сияние всех их, спрятаться под сомкнутыми желтоватыми пальцами.

Он прошел через лес, в котором все было почти как прежде, лишь безмолвие и неподвижность предупреждали об опасности — Восьмерка пробудилась. Прежде, чем совсем исчезнуть в темноте, Человечек остановился у дерева. Он снял шапочку с головы и, привстав на цыпочки, повесил ее на ветку, а затем прижал ладонь к изуродованному шрамами стволу. Он помнил это дерево, когда у него еще была гладкая кора и внутри его медленно поднимались сладковато-горькие живые соки, а беспокойный ветер волновал и дергал его прозрачные листья.

Несмотря на усталость и поздний час, Наёмница все еще не могла уснуть. Какое-то время она размышляла о рыжеволосой стерве, клацая зубами от злости, а потом ее мысли переключились на Вогта. Облегчения ей это не принесло…

Первый день после их долгожданного воссоединения прошел так себе: Вогтоус казался задумчивым, периодически бросая на Наёмницу томные взгляды, вызывающие у нее желание с воплями и бранью убежать за горизонт. Вечером, подавленная его повышенным интересом к физиологическим способностям женщин, Наёмница предпочла дождаться темноты, прежде чем снять одежду и окунуться в прохладную воду реки, смывая с себя дневную пыль. Злобная и издерганная, она плавала кругами и плескалась нарочито громко, мешая себе слушать, как неподалеку ныряет Вогт. Он определенно нравился ей больше, пока оставался святой невинностью… хотя тот факт, что Вогт вообще ей нравился, изрядно обескураживал сам по себе. Что ж такое, везде засада!

Тяжело вздохнув, она все-таки задремала, но ненадолго: вскоре ее разбудило нечто, что она не сумела опознать: то ли движение, то ли звук. Распахнув глаза, она увидела возле своего лица нежно белеющую Вогтову щиколотку и сразу вцепилась в нее ногтями.

— Куда ты?

— Там кто-то поет, — объяснил Вогт. — И играет на свирели.

Наёмница прислушалась. Ничего. Но Вогт уже однажды продемонстрировал, что его уши способны уловить то, что не доступно ее собственным.

— Среди ночи? Это странно.

— Я пойду туда.

— Нет, не пойдешь, — возразила Наёмница, цепляя его крепче.

— Я только посмотреть, — уверил ее Вогт, вежливо дергая ногой в попытке высвободиться. Он не мог начать отбиваться от Наёмницы, опасаясь причинить ей боль, но и поволочь Наёмницу за собой было бы крайне невежливо. А потому, как бы Вогту ни хотелось бежать к чудесным звукам, он оставался на месте.

— Ни шага в ту сторону, — зашипела Наёмница. — Я не собираюсь среди ночи ввязаться в очередную историю. Нет уж: пусть неприятности атакуют меня в дневном свете, когда я хотя бы могу их хорошенько рассмотреть.

Вогтоус прислушался, но опять не к ней.

— Они смеются. И костер горит, видишь — там, среди деревьев?

— Ничего я не вижу.

— А теперь свирель заиграла громче…

Наёмница напрягла слух и на этот раз действительно различила высокие трепещущие переливы, похожие на пение ночной птицы. Свирели подпевал прохладный женский голос. Пусть Наёмница и задалась вопросом, кем надо быть, чтобы забавляться в ночи пением, привлекая к себе внимание отморозков со всей округи, но все же звуки не казались опасными.

— Они просто веселятся, — вторил ее мыслям Вогт. Он наклонился и осторожно разжал ее пальцы. — Мы только глянем одним глазком.

— Не надо, — возразила Наёмница, впрочем, уже менее уверенно. Стоило ей раз уловить звуки свирели, как она не переставала их слышать — мягкие и умиротворяющие, они перышками поглаживали уши. — Мы не знаем, кто эти люди. Они могут быть очень плохими. То есть они почти наверняка очень плохие.