— Намбо, где ты?

— Я здесь, — слабо откликнулся он.

Развернувшись на голос, Наёмница сделала несколько шагов, немедленно приложившись обо что-то коленкой, и вытянула руки вперед. Ее пальцы ощутили нечто холодное и легко проникли внутрь его. Наёмнице подумалось, что он как осеннее облако на ощупь, хотя она никогда не касалась облаков.

— Ты прозрачный? — спросила она. — Как ты выглядишь?

— Не знаю, — прозвучал голос Намбо возле ее лица. — Может быть, меня и вовсе не видно.

— А меня ты видишь?

— Да. Я все вижу. Как сами предметы, так и сквозь них. Сейчас я смотрю в твои глаза. Ты это чувствуешь?

Глаза Наёмницы раскрылись шире.

— Да — теперь, когда ты сказал мне об этом. Знаешь, я, кажется, больше тебя не боюсь.

А вот смерть с каждой минутой пугала ее все больше.

— Если ты призрак, почему ты остался здесь, в этом жутком подвале? Едва ли тебя способны удержать замки и двери. Что-то другое, я так понимаю, — нащупав позади покосившийся стул без одной ножки, Наёмница осторожно села.

— Я действительно не могу оставить этот подвал, как будто связан с ним невидимыми цепями. Стоит мне достигнуть границ позволенного мне пространства, я останавливаюсь и понимаю, что не могу двигаться дальше. Это мое наказание. Там, куда привела меня моя ложь, там я и останусь. Это невыносимо, — он всхлипнул. — Невозможно представить, как тяжко быть призраком, пока не станешь им.

— Мне это знакомо, — пробормотала Наёмница.

— Быть призраком?

— Нет, каково это — нести наказание, — Наёмница смутно различала его прозрачные очертания в темноте. Впрочем, это могло быть работой ее воображения. — Мне по-прежнему называть тебя Намбо?

— Почему бы и нет. Это прозвище или иное — какая разница.

— А каково твое настоящее имя?

— Не знаю.

Наёмница фыркнула.

— Отчего у нас всех такая проблема с тем, чтобы припомнить собственное имя? Вероятно, если б мы помнили, мы бы не были так уязвимы к разлагающему влиянию обстоятельств.

— Я не забыл свое имя, но так часто назывался ложными, что однажды перестал различать среди них подлинное. Я так часто искажал историю своего прошлого, что запутался, какие события были истинными. Я стал похож на Остров Тысячи Камней. Мне нужен один из них, но какой именно? Я не знаю.

— Кто же ты, Намбо?

— Мост, который выглядит надежным, но падает, как только идущий по нему оказывается над серединой реки. Призрачный огонь, тлеющий на болоте, что издали кажется светом костра и влечет одинокого путника. Карта, на которой все мели и утесы указаны не там, где они на самом деле. Я думаю, я был всем этим, но не уверен, что не придумал это только что. Ты верно сказала — я совсем заврался. Сам себя перехитрил. Я причинил много зла и в конце концов стал собственной жертвой.

— Зачем, Намбо?

— Просто однажды я понял, что в обмане заключена огромная сила. Это как Камень Воина, который защищает от врагов и позволяет победить их.

— И можно нападать с уверенностью.

— Да. Поначалу я делал это ради выгоды. Но со временем напасть и уничтожить стало для меня важнее, чем напасть и разграбить. Ты понимаешь, почему уничтожать важнее?

— Да. В этом мы с тобой похожи. Нами движет гнев.

— Притворись тем, кем ты не являешься, и атакуй — даже если они ударят в ответ, тот, кого они поранят — не ты. В этом притягательность лжи. Когда я разгадал ее суть, я изменился. Я не буду рассказывать тебе историю о том, как все это началось, потому что она прозвучит не так, как произошла.

Но Наёмнице не нужно было, чтобы он рассказал ей. Она уже ощущала покалывание песчинок под веками. Раскаленный свет хлынул с неба, как кровь из свежей раны.

Звали его Кайша. Он родился в стране, где солнце чаще сжигает, чем греет. Он был сыном жреца, но должен был держать это в секрете, потому что жрецам запрещено вступать в плотские связи, следовательно, никаких детей у них нет. Раннее детство он прожил с матерью, позже был продан храму и так оказался рядом с отцом. До того, как переселиться в храм, Кайша видел отца несколько раз, когда тот по ночам бывал у матери. Отец, вечно смердящий протухшей кровью, ему не нравился. И если с вонью Кайша постепенно свыкся, то к остальным недостаткам притерпеться не смог: глаза у отца были до того пустые, что в них смотреть было страшно, а речь так неразборчива, что едва ли удавалось понять хоть слово. Впрочем, последнее не мешало отцу Кайши в повседневной жизни, так как он был младшим жрецом и красноречия от него не требовалось — подержать чьи-то дрожащие ноги во время жертвоприношения можно и молча.

Кайша прожил в храме уже год. Ему исполнилось пять. Он был тихий, спокойный мальчик, и, как у каждого из семи детей, приобретенных храмом, у него были свои обязанности. Он должен был:

— сметать с широкой лестницы песок, нанесенный просителями к Жаад (не менее десяти раз от восхода солнца и до наступления темноты; нельзя держать дом богини в грязи, потому что, рассердившись, она погрузит в вечную тьму мир грешников);

— кормить маленьких собачек нуу-нуу, нагуливающих жир к очередному празднеству;

— и — главная его обязанность — следить за тем, чтобы цветы возле статуи Жаад всегда были свежими.

Эти дела отнимали каждую минуту его жизни. Кайша знал, что однажды, повзрослев и набравшись опыта, он станет жрецом, как его отец, однако такое будущее совсем не влекло его. Он не понимал, зачем все эти люди приходят к богине Жаад, зачем просят ее помочь им пережить их беды, если помощи с ее стороны ждать бесполезно. Потому что богиня не добрая. Добрая богиня не станет погружать весь мир во тьму только лишь потому, что на лестнице залежалось несколько песчинок, ведь так?

Коротколапые собачки нуу-нуу путались под ногами и норовили укусить его за голени; маленькие зубки нуу-нуу были не так страшны, но длинные нити липкой слюны, остающиеся на коже, неимоверно раздражали Кайшу. Но более всего его злили цветы. Как сохранять их свежими, когда воздух дрожит и плывет от жара? Он заменял увядшие цветы крепкими и яркими и шел подметать лестницу. Он торопился, но лестница, казалось, была в тысячу ступеней длиной, а потом он мчался к цветам, а они лежали мягкие, бледные и мертвые (это Жаад, думал он, забирает их жизнь; если просто оставить цветы на полу, они увянут не столь быстро, он уверен). К этому моменту проголодавшиеся нуу-нуу уже начинали скулить… И так день за днем, следующий неотличим от предыдущего, как песчинки в пустыне.

Кайша мечтал вырваться из храма и этой страны, засыпанной песком, угнетаемой солнцем и богами, и он знал, как это сделать. Лишь одно препятствовало осуществлению его мечты: у него не было денег. Ни монетки. А их нужно было много — трудно и сосчитать, сколько. Где маленькому мальчику, которому даже не позволено выходить на городские улицы, взять много денег? Кайша не знал, и, наверное, никто бы не знал на его месте. И вот он думал и думал, думал и думал, думал и думал, где бы раздобыть их — когда сметал песок с лестницы, когда бросал куски тухловатого мяса обступившим его собачкам нуу-нуу и когда менял увядшие цветы на свежие.

Его сон стал беспокойным и прерывистым. У него появилась привычка просыпаться задолго до рассвета. В эти смутные часы на грани дня и ночи он был свободен от обычных забот. Много, много, много ступенек, и цветы увядают, и нуу-нуу скулят; иногда у него возникало желание быть одним из нуу-нуу, чтобы только наполнять едой свой круглый живот и ничего не делать, но он сразу вспоминал, что всех их съедят в первый праздничный день. Хоть это и запрещалось, но в предрассветном мраке некому было проследить за ним (если только Жаад или другим богам — если б они существовали, конечно), и Кайша спускался по каменной лестнице, в которой гораздо меньше ступеней, если просто идти по ней вниз, а затем проходил по песчаной дороге и вставал у улицы, не решаясь далеко уходить от храма. Ему следовало соблюдать осторожность. Жаад не может сообщить о его проступке, но кто-то другой может, и тогда его кровь прольется на цветы богини, как проливается на них чья-то кровь каждый девятый или праздничный день.