Она развесила мокрый зеленый плащ на мокрых зеленых ветках, всерьез надеясь, что он высохнет, что было бы более странным в такой обстановке, чем если бы она нашла в своих волосах пару рыбин.

Эх, как бы это было здорово — пара рыбин. Отличный бы получился завтрак…

Странно, что за все это время им ни разу не пришло в голову попробовать наловить рыбу в реке. Та рыбина, которая когда-то угодила за пазуху Вогту, не считается — это был подарок. Впрочем, у них все равно не было ничего похожего на удочку. Наёмница посидела на берегу, надеясь как-то исхитриться поймать рыбу голыми руками, но у берега мелькала разве что мелкая, с ноготок, рыбешка, а весь вкусный жирный крупняк держался на глубоководье.

Тяжело вздохнув, бродяги поплелись в колючую ежевику.

Вогт почти все время молчал. Угрюмый, изрядно похудевший за время их скитаний, бледный, с синевой под глазами и длинными нечесаными волосами, даже для человека он выглядел не слишком хорошо. И уж тем более не тянул на божество. Что, однако, не отменяло того факта, что они до сих пор живы исключительно благодаря его особым способностям…

— Вогт, вода… ты…

— Нет, — перебил Вогт, отползая от нее.

— Почему?

— Я не хочу говорить об этом. Не хочу даже думать.

— Ты боишься быть богом, Вогт? — неосторожно спросила Наёмница.

Вогт вспыхнул. Он заговорил с такой быстротой и свирепостью, что, отшатнувшись, Наёмница потеряла равновесие и шлепнулась задом на колючий куст.

— Боюсь быть богом? — спросил Вогтоус, исподлобья глядя на нее. — А ты думаешь, быть человеком это настолько легче? Просто человеком? Ответь мне: тебе легко?

— Н-нет, — промямлила Наёмница, краснея.

— Ты обвиняешь меня в нерешительности?

— Нет! — возразила Наёмница, сгорая от стыда и ужасно жалея, что нельзя забрать слова обратно. — После того, как ты спас нас прошлой ночью, мне и в голову бы не пришло обвинить тебя в нерешительности.

— Так не обвиняй, — вид Вогта сулил громы и молнии. Он просто встал и ушел.

Угнетенная Наёмница осталась сидеть на колючем кусте.

— Твоя задница заслужила каждого шипа, будь они хоть втрое длиннее, — припечатала она себя.

Пока не решаясь вернуться к Вогту, Наёмница встала и побрела сквозь заросли ежевики, не обращая внимания на чиркающие по ногам колючки. Кусты ежевики вскоре закончились. Теперь она шла по роще. Гладкость мокрых темно-зеленых листьев утешала ее, хотя она совсем продрогла под брызгами, летящими с каждой потревоженной ветки. Капли воды мерцали на черных волосах Наёмницы, словно брызги расплавленного серебра. Когда очередной вздох ветра угасал в кронах, становилось очень тихо. Эта тишина была как очищение. Наёмница вдохнула ее в себя и почувствовала, как внутри устанавливается хрупкий покой. Наклонив голову, она проскользнула под низкой широкой веткой и оказалась на маленькой поляне. В центре поляны росла маленькая яблоня, на ветвях которой горело несколько красных, как закат, яблок. Наёмница вспомнила, что страшно голодна.

— Красивая яблоня, — обратилась она. — Позволишь мне взять несколько твоих яблок?

Листья прошелестели, хотя ветра в эту минуту не было. Этот шелест походил на тихий звон крошечных колокольчиков.

Наёмница склонила голову:

— Спасибо.

Она и не подумала о том, что разговаривает с деревом, так же как в прошлой жизни ей не пришло бы в голову заговорить с деревяшкой. Но ее прошлая жизнь осталась далеко — и принадлежала человеку, имевшему

все меньше отношения к ней нынешней.

***

По воде бежали легкие волны. Волнистые влажные волосы Вогта выглядели темнее, чем обычно. У Наёмницы возникло ощущение, что она подкрадывается к нему, и потому она нарочито громко наступила на ветку.

— Ты обижен на меня? — спросила она, глядя на Вогта сверху.

— Нет, — голос Вогта звучал беззлобно, но грустно.

— Можно сесть рядом с тобой?

— Садись.

Наёмница села и положила яблоки на колени. Она не могла придумать, как спросить об этом, и так они бы еще долго молча смотрели на воду, если бы Вогтоус не заговорил сам:

— Ты никогда не задумывалась о боге? О том изначальном, который создал мир вокруг нас, и все те миры, что существовали до нашего?

— Нет, — покачала головой Наёмница и тут же подумала, что солгала.

— Какими ему видятся миры? Наверное, он может разместить любой из них на ладони. А какими ему видятся люди? Пылинки, не больше. А наши заботы, чувства? Понимает ли он их? Или для него они так малы, что он уже не способен воспринять их?

— Я… я не знаю, Вогт.

— Я утаивал от тебя тот факт, что с какого-то момента начал ощущать в себе странную силу. Ее количество возрастало, и я обнаружил, что могу ее контролировать, могу применить ее, чтобы облегчить наше выживание в Игре: немного помочь себе здесь, немного подправить события там… вероятно, нечто подобное я неосознанно совершал и ранее. Однако, как только я начал применять эту силу более явно, я заметил, что все начало меняться.

Наёмница посмотрела на его печальный профиль.

— Как меняться?

— Между мной и всем тем, что меня окружает, начало нарастать расстояние… Отдаляется… или это я отдаляюсь? Становится невесомым, призрачным. Меньше ранит и меньше радует. Чувства блекнут.

— Я не понимаю… — чуть слышно призналась Наёмница.

Вогт улыбнулся неуверенными губами, пытаясь улыбкой сдержать слезы.

— Я меняюсь. Даже между мной и тобой все увеличивается расстояние. Моя привязанность к тебе так сильна, что сможет продержаться еще очень долго. Но и она в конечно итоге будет потеряна. А я не хочу терять это чувство. Или любое другое. Вспомни Урлака. Лишь звери составляли ему компанию… и ни единого существа, равного ему или подобного ему. Он остался милостивым. Но утратил способность любить.

Наёмница кивнула. Если она и не понимала, то очень старалась понять.

— Уверен, Урлак знает эту печаль, холодную, как осеннее небо. Мои детские мечты принесли мне совсем не то, когда исполнились. Теперь я сомневаюсь, что кто-либо захочет быть богом после того, как ощутит хотя бы однажды, как это. Путь бога — прямой путь вверх, в мире, где все движутся по горизонтали. Это самый одинокий путь. Я мог бы удержаться на земле, отказавшись от действий, каждое из которых поднимает меня чуть выше. Но как тогда мы выживем в Игре? Я связан, — Вогт посмотрел в белое тусклое небо. — Птицы улетают.

Птицы летели над ними и мимо них, затерянные в огромном небе. Они могли лететь слева направо, или справа налево, но Наёмнице совершенно точно не доводилось видеть птиц, взмывающих вертикально вверх, чтобы совсем исчезнуть из вида, проникнув сквозь облака в вышину, которую люди никогда не видят и не знают ее.

— Если это часть Игры, — сказал Вогт, — то это слишком жестоко.

— Я нашла яблоки. Возьми, — сказала Наёмница и протянула их ему все сразу.

***

Вечером снова начался дождь — благословение, избавление от Восьмерки. Трава, едва успевшая просохнуть, опять стала мокрой и скользкой. В кошмаре Наёмницы трава тоже была скользкой — от крови, сначала принадлежащей только ей, а затем смешавшейся с чужой.

Она посмотрела на свои руки — тонкие, слабые. Детские руки. Этого уже хватило, чтобы превратить сон в кошмар. Менее всего ей хотелось вернуться в то время, когда она не была взрослой и сильной. Ведь быть ребенком — это значит быть беззащитным.

Она казалась себе очень маленькой здесь, среди этих наполовину обвалившихся стен, ощущая острые камни, впивающиеся в спину. Она слышала свое хриплое дыхание, биение своего сердца, свои беспомощные всхлипывания, которые она пыталась приглушить, закрывая рот ладонями. Затем она осознала, что эти руки — уже не ее. Они были шершавыми и большими.

Она закрыла глаза, открыла их. Нестерпимая тяжесть обрушилась на нее, и она закричала от боли, задыхаясь.

***

— Проснись, это сон! — Вогт тряс ее за плечи.