Система – самая «жесткая» основа литературного языка, норма, обычно допускающая многочисленные варианты, выступает как более широкое понятие, чем система, что же касается речи, основывающейся не только на вариантах нормы, но и предполагающей возможные отступления уже от самой нормы, то речь оказывается и шире системы, и шире нормы[322]. Эта схема дает возможность разобраться в сложных и весьма динамичных взаимоотношениях между различными основами литературного языка, определяющими его единство в каждую историческую эпоху. Норма отнюдь не выступает как нечто старое или, во всяком случае, устаревшее (к сожалению, так часто думают). Норма часто фиксирует новое, всякий раз обнаруживая подвижные границы между системой, нормой и речью.

Постараемся уяснить теперь, как норма давала о себе знать в европейских текстах разных эпох. Вопрос этот большой и специальный. Здесь могут быть обрисованы лишь самые общие его контуры.

В свое время Л.П. Якубинский убедительно показал, чем норма средневекового русского языка во многом отличалась от его нормы в прошлом столетии: норма старого языка включала в себя самые разнообразные диалектные особенности (не только лексические, но и грамматические). В эпоху, когда не существовало книгопечатанья, переписчики в разных областях государства, часто бессознательно, вносили в рукопись те особенности, которые были характерны для их родного диалекта. Поэтому, например, слово конь могло иметь в дательном падеже и коню, и коневи, а слово сынъ – сыну и сынови и т.д. Это не означало, разумеется, что язык той эпохи вообще не имел нормы. Но это была скорее нормативность, чем норма (по принятой мною терминологии). Так, например, если от существительного конь родительный падеж мн. числа мог быть или конь, или конев, или коньи (конии, коней), то уже никакая иная форма становилась невозможной[323]. Следовательно, если диалектные особенности языка не могут, как правило, входить в норму современного русского литературного языка, то в эпоху создания «Слова о полку Игореве» они обычно входили в норму языка той эпохи. Разумеется, подобные различия социально детерминированы: в разные эпохи функция диалектов оказывалась различной, различной была и грамотность переписчиков, сказывалось и отсутствие книгопечатанья и т.д.

Уже простейшие наблюдения подчеркивают исторически изменчивый характер нормы и ее зависимость от культуры эпохи в целом.

Между разными европейскими языками средних веков здесь было много общего. Достаточно напомнить, что и в средневековой Франции еще никто не различал такие понятия, как язык, диалект, патуа. Само слово диалект впервые появилось в этой стране в XVI столетии[324]. Полное неразличение языка и диалекта долго наблюдалось и в Италии, и в Испании[325]. В Англии норма языка стала обсуждаться в XVI в., но только применительно к письменному тексту, так как разговорная речь, как «низшая форма» общения, представлялась недостойной иметь свои нормы[326]. В Германии проблема языковой нормы возникает еще позднее – только в XVII столетии.

Особенно сложным соотношение между языком и его диалектами оказалось в тех странах, которые в силу определенных социальных причин на протяжении веков не имели единого экономического и политического центра и тем самым были лишены и лингвистической ориентации на диалект столицы. Последствия этой ситуации до сих пор сказываются и в истории отдельных языков. Так, итальянцы вплоть до наших дней различают не два регистра (язык – диалект), а четыре: общеитальянскии литературный язык, региональный итальянский язык, итальянизированный диалект и диалект в обычном смысле[327].

В большинстве европейских стран делаются первые попытки теоретически разобраться во всех этих вопросах в XVI – XVII вв. Эпоха Возрождения ставила перед гуманистами новые проблемы культуры. Вместе с тем отсутствие исторической точки зрения не только на факторы культуры, но и на окружающий человека мир крайне затрудняло самую постановку таких вопросов.

В XVI столетии изменения, происходящие в языке, рассматривались как его порча. Чтобы предотвратить подобную «порчу», необходимо создать грамматику. Она поможет языку быть понятным всегда и всем. Подобные рассуждения встречаются во многих филологических трактатах эпохи Возрождения. Особенно настойчиво эту концепцию защищал испанский эрудит Антонио Небриха (1449 – 1532)[328]. Вместе с тем и здесь вопрос не решался просто. Эпоха Возрождения получила свое название, как известно, и в силу того, что именно в этот период возрождается новый интерес к античности. Принцип «подражание древним» приходил в столкновение с обострившимся интересом к родной культуре, литературе и языку. «Подражать древним» мешало другому принципу – развивать все свое. Привычка писать по-латыни не давала возможности как следует заняться родным языком[329]. Позднее, уже в следующем столетии, великий мыслитель Декарт в своем «Рассуждении о методе» (1637) уже прямо мотивирует переход с латинского языка, языка тогдашней науки, на родной «вульгарный» язык необходимостью обсуждать новые проблемы науки, неизвестные античности. До Декарта сходные мысли выражал в Германии М. Лютер (1483 – 1546), смело предлагавший смотреть на немецкий язык не с позиций латинского, а с позиций самого немецкого языка[330].

В самых разных европейских странах эпоха Возрождения и XVII столетие характеризуется резким обострением внимания к родному языку и его норме. Больше того. Культура народа стала восприниматься сквозь призму родного языка. Так было, в частности, в XVI в. в Польше, так было в эту же эпоху и во Франции[331]. Вместе с тем в связи с культом античности никак не удастся преодолеть острое противоречие: латинский язык продолжает казаться во многих отношениях лучше родного языка. Известный французский гуманист, философ и математик Шарль Бовель так и писал в 1533 г.:

Поэтому и норма может остановить лишь порчу родного языка, но не сделать его великим[332].

XVII и XVIII столетия вносят немало нового в осмысление проблемы нормы языка. На протяжении этих столетий в различных европейских странах создаются научные академии, многие из которых начинают пристально заниматься вопросами языковой нормы. Среди этих академий были организации, первоначально имевшие чисто филологический характер (перед ними прежде всего ставилась задача – создать словарь и грамматику родного языка), как, например, в Италии и во Франции, и такие, цели которых сводились к изучению естественных наук, как, например, в Англии. Вместе с тем весьма любопытно, что и эта вторая группа академий, казалось бы, далекая от филологии, в первые десятилетия своего существования горячо вмешивалась в обсуждение вопроса о характере научного изложения, об особенностях «языка науки». Так оказалось, в частности, с естественнонаучным лондонским королевским обществом, созданным в 1647 г.[333] Вопросы языка и его норма, их обсуждение приобретали широкое государственное значение.