В то же время в 1950-е годы никто не усомнился бы в американской лояльности Ирвинга Берлина, родившегося в России, и это не имело никакого отношения к откровенно патриотическому характеру некоторых наиболее популярных песен Берлина. Он тоже проявил себя, женившись на американке и христианке. Это была молодая нью-йоркская писательница Эллин Маккей, но история ее была не только в этом. Она была внучкой ирландского иммигранта-католика Джона Уильяма Маккея, который в 1840-х годах разбогател на руднике Comstock Lode и стал владельцем двух пятых акций самого богатого в мире золотого и серебряного рудника. Его сын, Кларенс Маккей, отец Эллин, вошел в американскую аристократическую элиту, женился на аристократке Кэтрин Александр Дуэр и стал вести праздную жизнь в Харбор-Пойнте, своем поместье на северном побережье Лонг-Айленда, где в 1924 году Маккеи устроили незабываемый частный ужин и бал для принца Уэльского.

Через год после этого бала в статье для журнала «New Yorker» под названием «Угасающая функция» Эллин Маккей писала: «Современные девушки осознают важность собственной личности и выходят замуж за тех, кого выбирают, удовлетворяя себя. Они не так остро, как их родители, осознают огромную разницу между блестящей парой и мезальянсом».

Спустя год после публикации этих пророческих слов и к немалому огорчению своих родителей-католиков, она доказала, что имела в виду то, что говорила, когда заключила свой мезальянс с молодым русско-еврейским композитором. Бракосочетание Берлина и Маккея вызвало еще больший ажиотаж в прессе, чем брак Стоукса и Пастора, состоявшийся двумя десятилетиями ранее. Но союз Берлиных оказался прочным.

Разумеется, человек не перестает быть евреем, просто выйдя за пределы своей веры, и к 1950-м годам произошло еще более интересное явление.

Дороти Шифф, бывший издатель газеты New York Post, как-то сказала: «Что касается еврейства, то, как писал К. П. Сноу, как только вы достигаете определенного финансового уровня, люди не считают вас никем иным, кроме как богатым». Г-жа Шифф говорила как немецкая еврейка, чей дед, уроженец Франкфурта, легендарный Джейкоб, эмигрировал в Америку в 1865 году. Но к 1950-м годам стало казаться, что российские евреи, эмигрировавшие на целое поколение позже, решили пойти по немецкому пути. Самые богатые восточноевропейцы стали теми, кого их родители, бабушки и дедушки когда-то осуждали в отношении немцев — «только немного евреями». Их еврейство было ограничено рамками их домов, семей и синагог, если таковые имелись. Их публичный фасад был фасадом американцев — успешных, богатых американцев. Если бы Бен Хехт провел свой небольшой опрос трех человек о Дэвиде Селзнике в 1950-х, а не в 1940-х годах, он, возможно, получил бы совсем другой консенсус.

В Голливуде, как мы видели, великие кинопродюсеры испытывали глубокое двойственное отношение к своему еврейству, особенно когда становились богатыми. Под конец жизни Луис Б. Майер, возможно, под влиянием своего друга кардинала Спеллмана, всерьез задумался о переходе в католицизм. Как человек, получавший самую высокую зарплату среди всех в США, он как-то заметил, что считает себя в будущем неплохим кандидатом в святые. Гарри Кон, деспотичный глава Columbia Pictures, вступил в жизнь русским евреем, а вышел из нее римским католиком. Жена-католичка Сэма Голдвина как-то рассказала, что ее муж выразил желание, чтобы они оба стали епископалами. «В конце концов, — сказал он, — Голдвин не похожа на еврейскую фамилию», — что, конечно, и послужило причиной его выбора. Но к 1950-м годам это уже не имело значения. Он был богат.

В мире радио и телевидения этот сознательный несемитский фасад стал, пожалуй, еще более выраженным, как будто новые СМИ решили следовать установкам по десемитизации, заложенным старым Голливудом. Несмотря на то, что залы заседаний советов директоров трех крупнейших телеканалов стали в значительной степени населены потомками российских евреев, перед глазами публики оставались христианские лица Уолтера Кронкайта, Джона Ченслера, Дэвида Бринкли, Чета Хантли, Дэна Рэзера, Роджера Мадда, Гарри Ризонера и Говарда К. Смита. В результате широкая общественность будет воспринимать телевидение не как еврейское предприятие, а просто как богатое.

Между тем, если бы Роуз Пастор Стоукс существовала в 1950-е годы и была бы кинозвездой или сценаристом, она была бы сидячей уткой для такого органа, как Комитет по антиамериканской деятельности при Палате представителей. Она не была богата (она упустила этот шанс). Она была заядлой коммунисткой (основательницей Американской коммунистической партии), хотя ее крестовый поход можно было признать неудачным. Да и антироссийские настроения в США были гораздо сильнее, чем во времена расцвета Роуз. Скорее всего, ее посадили бы в тюрьму, а Хедда Хоппер, возможно, добивалась бы ее депортации.

В конечном счете, конечно, маленький некролог мисс Хоппер для русских евреев, которые не совсем «успели», не был бы воспринят всерьез. Но это было бы своего рода слепым пятном ксенофобии, которое иногда обнаруживали и другие американские неевреи. Евреи были иностранцами, гражданами США или нет.

Вторая жена Джеймса Грэма Фелпса Стоукса, христианка, много лет спустя напишет такой же невинный некролог о Розе и ее «породе». Леттис Сэндс Стоукс, демонстрируя ту же слепую зону и то же непонимание того, чем была Роза, в своей оценке Розы также умудрилась перепутать некоторые факты.

Джеймс Г. Фелпс Стоукс умер в 1960 г., оставаясь членом всех своих престижных клубов — университета, церкви, пилигримов, сыновей американской революции, Общества колониальных войн. К тому времени его вдова могла лишь смутно говорить о роли Роуз в жизни своего покойного мужа. «Я бы хотела с ней познакомиться, — вспоминала она, — потому что, насколько я слышала, она была очень колоритной личностью, красивой, с великолепными рыжими волосами. Но мой Грэм [миссис Стоукс, похоже, делает различие между своим Грэмом и Грэмом Роуз] никогда не любил говорить о ней. Его интересовала работа по расселению, улучшению условий жизни и труда в Нижнем Ист-Сайде, и она тоже. Он восхищался ею и хотел ей помочь. Но он чувствовал, что не может просто дать ей денег, и поэтому, чтобы помочь ей, он женился на ней. Как я понимаю, это не была страстная любовь, как это бывает в большинстве случаев. Это была скорее встреча взглядов, я полагаю. Но потом она заинтересовалась большевистским восстанием, присоединилась к нему и поехала в Россию, чтобы сражаться вместе с ними. [На самом деле Роуз не принимала активного участия в русской революции, хотя впоследствии она посещала Россию, чтобы посмотреть, как работает новый строй]. Вернувшись домой, она попыталась помешать военным действиям и призыву в армию — мой Грэм в то время служил в Четырнадцатом эскадроне Национальной гвардии США — и попала в Форт-Ливенворт. Моему Грэму стоило немалых трудов вытащить ее оттуда». [На самом деле Роуз так и не посадили в тюрьму, и она была освобождена под залог в ожидании апелляции]. Ему было очень тяжело. Каждый раз, когда кто-то из них выходил из дома, его встречали фотографы и репортеры, задававшие вопросы. Она стала полноправной коммунисткой. Мой муж до самой смерти интересовался социальными проблемами, но никогда до такой степени. Он никогда не был радикалом. Они долго жили раздельно, и развод прошел тихо, без скандала. Но это была трагическая история. Она была иностранкой, не привыкшей к нашим порядкам.

Для американских евреев в целом, во втором и третьем американских поколениях, возник новый наболевший вопрос о том, какой степени приверженности новому государству Израиль — или неприятия его — от них ожидают. Несомненно, создание Израиля повысило самооценку американских евреев, но это еще не все. Вместе со сдержанным чувством гордости за свою нацию пришла и более отрезвляющая ответственность, ведь теперь от евреев во всем мире требовали или ожидали, что они возьмут на себя критику, если Израиль окажется замешанным в чем-то менее благородном — например, в еврейских террористах, — и возмущались тем, что их несправедливо просят разделить вину за любые ошибки Израиля. Если бы можно было рассчитывать на то, что Израиль всегда прав, это было бы одно. Но это несбыточная надежда для любой страны, новой или старой, и если вдруг Израиль окажется явно неправ, это будет дискредитировать американских евреев? Увы, похоже, что так. Осознание того, что от евреев ждут либо патриотизма, либо извинений, в зависимости от того, как в тот или иной момент воспринимается Израиль в глазах остального мира, порождает еще одну тонкую причину еврейской чувствительности, обидчивости. Если американские евреи уже научились жить в двух сообществах, то Израиль добавил третий вид эмоционального гражданства. Это был большой заказ.