Многие из них были выпускниками нью-йоркского Сити-колледжа. В начале 1900-х годов Сити-колледж стал еще одним способом бегства из Нижнего Ист-Сайда, но то, что он это сделал, было связано со многими противоречиями и аномалиями. Во-первых, Сити-колледж не был расположен вблизи того места, которое можно было бы назвать «еврейским районом». Он находился не в Бруклине, не в Бронксе, не в Вест-Сайде. Он находился на углу Лексингтон-авеню и Двадцать третьей улицы, рядом с фешенебельным парком Грамерси, и даже на новом метро было не так-то просто добраться до центра города с улиц Ривингтон или Гранд. Городской колледж не ставил перед собой задачу стать еврейским колледжем. Изначально он также не ставил перед собой задачу американизации или гомогенизации иностранцев. Два сменявших друг друга президента, Гораций Уэбстер и Александр Уэбб, были не только христианами, но и бывшими выпускниками Вест-Пойнта, еще с тех времен, когда Вест-Пойнт был совсем не гостеприимен к евреям. Кроме того, Уэбстер и Уэбб заложили традицию полувоенного управления учебным заведением, что должно было отталкивать молодых иммигрантов из полицейских штатов.

Во многих отношениях Сити-колледж занимал враждебную позицию по отношению к еврейским студентам. Например, евреям изначально было запрещено вступать в студенческие братства, что навсегда отвратило Бернарда Баруха, выпускника Сити-колледжа 1889 года. Поэтому трудно сказать, почему и как Сити-колледж сумел завоевать глубокую привязанность, почти страстную преданность еврейских иммигрантов. Тем не менее, это так. Для еврейской матери сказать, что ее сын учится в Сити-колледже, означало носить знак огромной гордости. Для самих молодых иммигрантов к началу 1900-х годов Сити-колледж стал ярким символом, как выразился один из выпускников, «паспортом в высшую и облагороженную жизнь». Страсти, которые Сити-колледж будоражил в груди своих выпускников, были сродни родительской преданности ребенку с серьезными отклонениями.

Его преподаватели были в большинстве своем посредственны. Физическое здание не отличалось ни красотой, ни вдохновением. Внешний вид был обшарпанным, интерьеры — мрачными, сантехника — примитивной, парты и стулья — шаткими и расшатанными, библиотека — неухоженной и несовременной. Ко всему прочему, Сити-колледж был даже не настоящим колледжем, а скорее комбинацией средней школы и колледжа. Например, если мальчик закончил гимназию, он мог сдать вступительные экзамены в Сити-колледж, и, если его проходной балл составлял 70, он мог быть принят в колледж как «недоучка». Затем, в течение года обучения на первом курсе, он должен был вместить в один год четыре года обучения в средней школе. Аналогично, если он закончил один год средней школы, он также мог подать заявление на зачисление на первый курс, и, если его экзаменационные оценки были достаточно хорошими, он мог быть принят на первый курс. Естественно, такая система подразумевала высокую текучесть кадров среди студентов, и если сотни молодых людей поступали в Сити-колледж на первый и второй курс, то через четыре-пять лет в выпускном классе оставалось всего два-три десятка человек. Выпускной класс 1906 года был типичным. В этом году его окончили сто сорок человек. Более тысячи поступили на первый и второй курс четырьмя-пятью годами ранее. Такой высокий уровень отсева означал и то, что конкуренция за успех была особенно острой. Городской колледж представлял собой курс выживания. Возможно, именно поэтому он вызывал столь горячую преданность у тех относительно немногих молодых людей, которые действительно его заканчивали, и именно поэтому он наделял своих выпускников почти мистической верой в то, что они принадлежат к привилегированной и особой категории избранных. Не школа и не ее преподавательский состав вдохновляли своих еврейских студентов. Вдохновляли сами студенты.

В 1880-1890-х годах к немногочисленным немецко-еврейским студентам, обучавшимся в Сити-колледже, присоединилась лишь небольшая горстка русско-еврейских юношей. Но с наступлением нового века слух о возможностях Городского колледжа начал распространяться. К 1903 году более семидесяти пяти процентов студентов Сити-колледжа составляли евреи, большинство из которых были сыновьями русских иммигрантов, а в выпускном классе 1910 года из 112 выпускников по меньшей мере 90 были евреями. Наконец, после Первой мировой войны, когда еврейские солдаты, повидавшие мир, вернулись домой, решив добиться большего в своей жизни, чем их родители, а также благодаря кредитам на обучение, Сити-колледж стал практически полностью еврейским учебным заведением. К тому времени, конечно, ограничительные положения, запрещающие евреям вступать в братства, потеряли смысл.

Кроме того, к тому времени значительно повысились академические стандарты Сити-колледжа и качество образования. Возможно, это был не совсем Гарвард или Колумбия, но близко к тому. И все это, вероятно, благодаря не столько усилиям администрации или преподавателей, сколько рвению и энтузиазму самих студентов, их стремлению влиться в американский мейнстрим.

В 1919 году Ирвинг Берлин принял решение, которое сделало его миллионером, хотя в тридцать один год он уже был вполне благополучным молодым человеком. Он вышел за дверь работавшего на него музыкального издательства, для которого он с бешеной скоростью сочинял популярные песни и получал небольшие гонорары от продаж нотных изданий, и больше никогда туда не возвращался. Вместо этого он намеревался создать собственную музыкально-издательскую фирму «Irving Berlin, Inc.» для продажи своих песен.

История песенного творчества полна горьких историй о композиторах, написавших чрезвычайно популярные песни, даже ставшие классикой, но продавших права на них за гроши, умерших в нищете и похороненных на поле горшечника. Например, Джону Филипу Соузе за «Звезды и полосы навеки» якобы заплатили всего девяносто долларов. За «When You Were Sweet Sixteen» Джимми Торнтону заплатили тридцать пять долларов. А такие старые любимые песни, как «The Stories That Mother Told Me», появились в те времена, когда Гарри фон Тильцер и Энди Стерлинг продавали свои песни на Юнион-сквер по цене от двух до пяти долларов за штуку.

Но в музыкальном мире есть и более вдохновляющие истории, например, история миссис Кэрри Джейкобс Бонд, отважной чикагской домохозяйки, чей муж внезапно умер, оставив ее вдовой с маленьким сыном на руках. Сын устроился на работу по продаже газет, и миссис Бонд, всегда считавшая себя музыкальной натурой, решила попробовать себя в написании песен. Она писала песню за песней, отправляла свои композиции в издательство за издательством, но все они были единодушно отвергнуты. В конце концов, она решила издать их сама и, взяв двести долларов у друга и триста долларов из собственных сбережений, принялась за дело, сидя за кухонным столом. Так случилось, что одной из песен, над которой она работала в то время, была тоскливая, сентиментальная баллада «Конец идеального дня». При попытке выпустить песню на рынок у нее не хватило денег, чтобы заплатить печатнику, но она смогла занять еще пятнадцать сотен долларов у своего врача, который жил на соседней улице, пообещав ему выплатить часть прибыли, если таковая будет получена. Песня «The End of a Perfect Day» стала одной из самых продаваемых песен всех времен, и за первые пятнадцать лет было продано беспрецедентное количество экземпляров — пять миллионов, и к тому времени только ее врач заработал более ста тысяч долларов на своих инвестициях. Песню пели на свадьбах и на похоронах, в церковных хорах и на концертных площадках, ее переводили и записывали на всех языках, включая урду. Она до сих пор хорошо продается и ежегодно приносит неплохую сумму в наследство ее автору. Именно по пути Кэрри Джейкобс Бонд решил пойти Ирвинг Берлин.

Он родился в 1888 году в русской деревне Темум[20], которой больше нет, младшим из восьми детей. Поскольку ему было всего четыре года, когда его семья эмигрировала в Америку, у него не осталось никаких четких воспоминаний о старой стране, кроме одного: как он лежал на одеяле у дороги и смотрел, как его дом вместе с остальным городом сгорает дотла. О последовавшем затем отъезде семьи в Америку он вообще ничего не помнит.