Первая оценка американских женщин Хеленой Рубинштейн была столь же суровой, как и австралийских. «Первое, на что я обратила внимание, — писала она, — это белизна женских лиц и странный сероватый цвет губ. Только их носы, сиреневые от холода, казались выделяющимися». Конечно, это было в январский день 1915 года, когда ни одна жительница Нью-Йорка не могла выглядеть наилучшим образом, но к концу войны Хелена Рубинштейн была готова выпустить целую линию помад, румян и пудр для устранения белизны и серости, а вместе с ней и вся индустрия моды — да что там, вся индустрия развлечений, от Бродвея до Голливуда, — была готова к этому.
С самого начала, хотя Хелена Рубинштейн и не хотела этого признавать, ее американская клиентура состояла в основном из еврейских женщин, вырвавшихся из кокона нищеты Ист-Сайда в новый мир веселья, свободы и достатка. Вот и она, в конце концов, была одной из них — успешной еврейской женщиной, гордо размахивающей, как знаменем, своим безошибочно еврейским именем. Елена Рубинштейн тоже выбралась из гетто. Она помнила, как это было. Ей было не все равно. В своем очень индивидуальном стиле рекламы — «Я, Хелена Рубинштейн...» — она говорила об этом женщинам. Христианки, заботящиеся о красоте, покупающие косметику в магазинах Best's, De Pinna, Lord and Taylor, могли остаться верны Элизабет Арден[18], которая стала главным конкурентом Хелены Рубинштейн и чья линия Blue Grass предполагала лошадиность и твид. Но высококлассные еврейские женщины, совершавшие покупки в Saks и Bergdorf-Goodman, в следующем поколении станут поклонницами Хелены Рубинштейн и ее таинственного Crème Valaze.[19] А все потому, что ее название продукта звучало так хорошо, так удивительно по-европейски.
Многие указатели на проспекте, ведущем из гетто Нижнего Ист-Сайда в американский средний класс, были, конечно, адресами. Но к началу 1920-х годов адреса были кодифицированы до такой степени, что по адресу человека можно было почти точно определить его положение в жизни. Например, в Нью-Йорке Верхний Ист-Сайд с шестидесятых по семидесятые годы прошлого века был в основном уделом богатых христиан. Дальний север принадлежал богатым немецко-еврейским банкирам: на углу Пятой авеню и Девяносто второй улицы стоял ренессансный замок Феликса Варбурга, кварталом дальше находился особняк Отто Кана, еще несколькими кварталами ниже жили Адольф Левисон и Джейкоб Шифф, и так далее.
Вест-Сайд стал в значительной степени русско-еврейским, но особого рода. Большие квартиры вдоль Центрального парка и Вест-Энд-авеню были дорогими и роскошными, но они привлекали несколько показной круг семей — например, новых богачей, королей швейной промышленности, и нескольких главарей преступного мира, включая Мейера Лански. Эти районы также облюбовали люди шоу-бизнеса — бродвейские продюсеры, агенты, владельцы театров; еврейские исполнители, композиторы, писатели, декораторы, музыканты, певцы (в том числе Софи Такер), комики (в том числе Фанни Брайс, Эдди Кантор, Эл Джолсон). Все это были успешные люди, но они были людьми высокого класса и вели перевернутую жизнь театральных деятелей. В то же время для солидных, респектабельных и честных представителей среднего класса не было места лучше, чем Бронкс.
Сегодня трудно представить, что когда-то Бронкс считался очень правильным еврейским адресом. Но для русско-еврейской семьи 1920 г. проделать путь до Бронкса с возможной промежуточной остановкой на несколько лет в бруклинском районе Браунсвилл, где проживало больше представителей рабочего класса, было символом того, что она уже приехала, причем не только в этом смысле. Еще в 1903 г. один идишский писатель, посетивший Бронкс, назвал его «прекрасным районом... пригородом, где есть солнце, воздух и более дешевая арендная плата... Посмотрите, — призывал он своих читателей, — Бронкс становится нашим новым гетто». Через несколько лет, в 1912 г., британский писатель Арнольд Беннетт посетил Ист-Сайд и Бронкс и уловил разницу:
«В определенных слоях и группах общества Ист-Сайда художественные и интеллектуальные вещи постигаются с интенсивностью эмоций, невозможной для англосаксов... Бронкс — это другое. Бронкс начинает все заново, на более ранней стадии, чем искусство, и начинает лучше. Это место для тех, кто понял, что физическая праведность должна быть основой всего будущего прогресса. Это место, куда притягиваются здоровые люди, и где здоровые люди выживают».
Другими словами, Бронкс был районом, где иммигрант мог начать все сначала, забыть, по возможности, о трудностях первого старта на Хестер-стрит — не местом, где можно устраивать арендные забастовки и демонстрации, торговаться с продавцом о цене сигов на его тележке, а местом, где можно быть «праведным», пригодным и благообразным, сделать еще один шаг к американизации, ассимиляции. И еще один момент, связанный с Бронксом, который Беннетт, возможно, упустил, — эмоционально-психологический: Бронкс — единственный из пяти районов Нью-Йорка, который не расположен на острове. В своем пути к свободе русские евреи перепрыгивали с острова на остров — из замкнутого европейского гетто в Англию, на остров Эллис, в нижний Манхэттен. Но когда они добрались до Бронкса, они впервые твердо встали на землю американского материка.
Конечно, Бронкс состоял из большого количества недвижимости, и не вся она была одинаково желанной. Двигаясь с востока на запад, вы шли от нищей Тиффани-стрит через районы, которые становились все лучше, пока не достигали Индепенденс-авеню и богатства в Ривердейле, где находился особняк мэра и где жил Тосканини. Тем временем примерно в центре района бульвар Спидвей и Конкурс были переименованы в Гранд Конкурс. Эта великолепная восьмиполосная магистраль, проложенная с севера на юг в 1914 году, была создана градостроителем Луи Риссом, вдохновением для которого послужила Авеню Елисейских полей в Париже. К 1920-м годам перекресток Фордхэм-роуд и Гранд-Конкурс превратился в крупный транспортный узел, деловой и общественный центр Бронкса с магазинами, банками, ресторанами и театром «RKO Fordham». Дальше по Grand Concourse возвышались многоквартирные дома, а рядом с ним располагался парк Джойса Килмера, где мамы могли гулять с детьми в колясках, сидеть на скамейках и сплетничать под большими тенистыми деревьями.
Но кульминацией строительства Grand Concourse стало завершение в 1923 г. строительства отеля «Concourse Plaza», первого отеля в Бронксе, спроектированного как выставочный центр. На церемонии открытия выступил губернатор Альфред Э. Смит, а районная газета «Бронкс Таблоид» заявила, что отель «позволит светской жизни района собираться в роскошном окружении, соответствующем его престижу шестого по величине города страны». Все важные политические ужины округа проводились именно здесь, в сверкающем бальном зале с позолоченными перилами балконов и огромными хрустальными люстрами, подвешенными к потолкам высотой 28 футов. В столовой французский шеф-повар неравнодушен к изысканным меню, включавшим «турнедос Россини» и — смело для еврейского квартала — термидор из лобстера, хотя большинство жителей Grand Concourse были евреями во втором поколении, отказавшимися от ортодоксальных предписаний своих родителей.
Вестибюль и общественные помещения отеля были излюбленными местами встреч звезд нью-йоркской команды «Янки» со стадиона «Янки», расположенного всего в трех кварталах, а также политиков и бизнесменов Бронкса с их женами. Каждая еврейская девушка Бронкса мечтала выйти замуж в «Concourse Plaza», сыграв самую лучшую свадьбу, которую только можно было купить за деньги, а еврейские матери обещали своим маленьким мальчикам, что если они будут хорошо себя вести, то именно здесь пройдет их бар-мицва. К 1920-м годам еврейские семьи, жившие вдоль Grand Concourse, не имели ничего общего с семьями с Вест-Энд-авеню, работавшими в индустрии моды и развлечений, которые вели жизнь по принципу «здесь — сегодня, завтра — там». Напротив, это были солидные «белые воротнички» — врачи, юристы, дантисты, бухгалтеры, педагоги, фармацевты, государственные служащие — новая русско-еврейская буржуазия Америки.
