Между тем к 1919 году Нижний Ист-Сайд сильно изменился — как косметически, так и демографически — по сравнению с тем, каким он был во времена расцвета мисс Джулии Ричман, и она, несомненно, одобрила бы эти изменения. Грубые булыжные улицы были заасфальтированы. Старые причалы на Ист-Ривер были переоборудованы под плавательные бассейны. Было разбито несколько новых парков, построены новые красивые школы и другие общественные здания. Кроме того, «еврейский квартал», или гетто, уже нельзя было определить как существовавший между границами определенных улиц. Ист-Сайд по-прежнему оставался районом иммигрантов, но евреи уезжали. К 1919 г. тележки практически исчезли, торговцы перебрались в магазины или на фабрики в верхнем городе. Несколько старожилов остались, не столько из-за любви, сколько из-за привычки к своему окружению, но новое поколение, родившееся в Америке, достигло совершеннолетия после 1880-х годов, поступило в колледж, выучилось на юристов, врачей, бухгалтеров, учителей, архитекторов, преуспело и уехало. Это поколение евреев оставило в прошлом свои воспоминания о гетто. Они также, как мы увидим, откажутся от строгой ортодоксии своих родителей в пользу более современного, более американского, более ассимиляционного иудаизма.

Конечно, в этом процессе мобильности наружу и вверх были и неудачи. В 1914 году в Нижнем Ист-Сайде разорились три популярных русско-еврейских банка, которыми управляли братья М. и Л. Ярмуловские, Адольф Мандель и Макс Кобре. Эти банки были созданы людьми, которые давали своим вкладчикам большие обещания, но не имели достаточного опыта в банковском деле, а их кредитная политика была, мягко говоря, несерьезной. В августе того же года, отреагировав на слухи о неустойчивом финансовом положении этих банков, банковский суперинтендант штата Нью-Йорк закрыл все три банка. В Нижнем Ист-Сайде сразу же возникла паника, и в ходе последовавшего за этим расследования худшие опасения банковской комиссии подтвердились. Так, например, задолженность банка Ярмуловских составляла 1 703 000 долларов, а активы — всего 654 000 долларов. Банк Манделя имел на 1 250 000 долл. меньше, чем его задолженность.

То, что в результате закрытия банков были уничтожены сбережения тысяч иммигрантов, конечно, трагедия. Но, с другой стороны, не может не впечатлять тот факт, что эти сбережения в 1914 году составляли в совокупности более десяти миллионов долларов. Кроме того, те еврейские вкладчики, которые были уничтожены, не приняли свою участь кротко, покорно или даже философски, как это могли бы сделать поколениями раньше или, несомненно, дома, в России, где подобные катастрофы были обычным делом. Они боролись с безумием. М. Ярмуловскому и его семье пришлось бежать по крышам, чтобы избежать разъяренной толпы, собравшейся у его дома. Для подавления сотен демонстрантов перед домом Манделя были вызваны резервисты. А разъяренные вкладчики направились к окружной прокуратуре, требуя удовлетворения американского иска против виновных в фискальных злоупотреблениях. В результате Мандель был осужден за растрату, Ярмуловский признан виновным и получил условный срок, а Кобре покончил жизнь самоубийством.

И все же к 1919 году восточноевропейские евреи снова встали на ноги и стали уверенно покидать гетто. Некоторые из них переезжали в приятные особняки вдоль Проспект-парка в Бруклине. В некогда пригородный Гарлем, куда уже переехали многие евреи среднего класса, после войны хлынул поток бедных негров с сельского Юга, и в ответ на это еврейские семьи сделали следующий логичный шаг на север, в Бронкс. Здесь вдоль широкой улицы, которая тогда называлась Speedway Boulevard и Concourse, возвышались большие, новые и просторные многоквартирные дома — некоторые из красного кирпича, некоторые из темного, некоторые из сверкающего дорогого белого. И Гарлем, и Бронкс становились теми районами, которые социологи называют «входными», и обозначали четкие этапы выхода иммигрантов из нищеты в некую респектабельность. Другие переезжали в Верхний Вестсайд, вдоль Центрального парка и Вест-Энд-авеню, или, если могли себе это позволить, на Риверсайд-драйв, ставший к 1920-м годам самым модным еврейским адресом в городе, где имелись большие квартиры с просторными видами на Гудзон и простирающиеся за ним палисады Нью-Джерси. От Риверсайд-драйв до ухоженных лужаек и садов Скарсдейла, георгианских особняков на южном берегу Лонг-Айленда, теннисных кортов и полей для игры в поло в Беверли-Хиллз, казалось, всего один шаг.

Немецкие евреи, проживавшие в верхней части города, наблюдали за появлением русских в качестве успешных предпринимателей с любопытной смесью эмоций. С одной стороны, чувствовалось определенное облегчение и удовлетворение: «еврейский квартал» в центре города больше не представлял собой позор тесноты, бедности, болезней и невежества; поселенческие дома и другие социальные программы, которые магнаты из верхней части города помогли учредить, сделали свое дело, и русские, перестав быть достопримечательностью, стали вливаться в основное русло американской жизни. В немецком храме Эммануэль, расположенном в верхней части города, богатых немцев больше не просили рыться в обширных немецких карманах, чтобы помочь «нашим несчастным собратьям» из Нижнего Ист-Сайда, и это развитие событий приветствовалось. Но, с другой стороны, все произошло так быстро, что это почти обескуражило. Немцы так горько жаловались на русское бремя, которое они взвалили на себя, что было почти досадно, что это бремя так быстро сняли, как человек, который в течение нескольких лет имел слабое здоровье со всеми вытекающими последствиями болезни, может почувствовать разочарование, когда ему говорят, что он чудесным образом исцелился.

Немцам потребовалось два, а в некоторых случаях и три поколения, чтобы достичь своего состояния богатства и почти ассимиляции. Русским потребовалось всего одно поколение. Может быть, русские оказались умнее? Банкир Феликс Варбург, зять Джейкоба Шиффа, действительно встречался в обществе с несколькими русскими евреями и не без снисходительности заявил, что они показались ему «остроумными и интересными личностями». Среди смешанных эмоций не исключена и зависть. К 1920 г., когда, по случайному совпадению, умер Джейкоб Шифф, казалось, что русские могут в один прекрасный день затмить немцев не только по численности, но и по экономической и социальной мощи. И казалось, что этот день не за горами.

Таким образом, кастовые границы оставались прочно очерченными. Русские действительно казались предприимчивыми, это признавали и немцы. Но они также казались наглыми, агрессивными, напористыми, громкими, спорными. Они не приобрели того блеска социального лоска, который так старательно и долго пытались придать себе немцы. На одном из еврейских собраний по сбору средств в доме Феликса Варбурга на Пятой авеню, проходившем в черной гамме, были замечены двое мужчин, на которых не было пиджаков. «Наверное, это русские», — прошептал один из сыновей г-на Варбурга. Иными словами, русские, возможно, и стали успешными, но в глазах немцев они еще не стали леди и джентльменами.

Еще большее недоумение вызывал тот факт, что русские евреи не шли в солидные и респектабельные сферы деятельности, такие как биржевое дело, инвестиционный банкинг и страхование. Они шли в более престижные сферы. Поскольку многие русские мужчины и женщины приехали с опытом работы портными и швеями, они занялись пошивом и пошивом одежды и теперь захватили всю швейную промышленность, превратив ее в самую крупную отрасль в Нью-Йорке. Ранее почти все производители плащей были немцами, а до 1900 г. средняя американская женщина была очень плохо одета. Богатые женщины покупали модные вещи в Европе или обращались к портнихам, которые копировали европейские модели, появлявшиеся в американских журналах мод. Бедные же женщины одевались в то, что было похоже на мешки, не имевшие ни фасона, ни стиля. Но как только в дело вступили русские, все изменилось. Если немцы были просто торговцами, то русские — художниками и ремесленниками. Помимо понятия о размерах одежды, они принесли с собой знание и понимание цветов, фактур и веса тканей. Работая портными в России, они знали, как должна ложиться складка, как должен висеть подол, где должна располагаться ластовица, прореха или вытачка. Русские меховщики разбирались в свойствах меха на ощупь и, по запаху необработанных шкурок, знали, как сшивать отрезки лайки по форме женских рук. Овладев механикой швейного производства — машинами, которые были недоступны в старой стране, — они смогли внедрить в него буквально тысячи новшеств, усовершенствовать и революционизировать отрасль. Благодаря новым технологиям массового производства они смогли предложить женщинам стильную, хорошо сидящую одежду с вешалок по низким ценам, и к 1920 году мода была доступна даже самой бедной официантке или продавщице. Они изобрели американскую моду.