Однако почти сразу же Зукор обнаружил, что с Сэмом Голдфишем так же трудно иметь дело — он был упрям, темпераментен и непредсказуем, как и все его предыдущие партнеры. Они не могли договориться о том, кто управляет компанией и кто должен принимать решения. Кинобизнес стал — как, впрочем, и сейчас — любопытным раздвоенным бизнесом, в котором заложена некая базовая неуклюжесть. Он функционировал на двух побережьях — восточном и западном. Производство осуществлялось в Калифорнии. Но самая большая аудитория находилась в восточных городах, там же были газеты и критики, которые имели наибольшее значение. Что еще более важно, банки и инвестиционные дома, на которые опирались кинокомпании при финансировании, находились в Нью-Йорке. Все, что делалось в Голливуде, как тогда, так и сейчас, зависело от того, «что скажет Нью-Йорк». Как тогда, так и сейчас продюсерам кинофильмов постоянно приходилось мотаться туда-сюда между Восточным и Западным побережьем.

Когда Сэм Голдфиш находился в Нью-Йорке и общался с денежными воротилами, а Зукор был в Калифорнии и пытался делать фильмы, Голдфиш брал на себя разработку политики. А когда Голдфиш был в Калифорнии, а Зукор — в Нью-Йорке, происходило обратное: Голдфиш брал на себя производство и даже режиссуру фильмов. Периоды «лимбо» — те четыре-пять дней, которые требовались для поездки через весь континент на поезде, и кто бы ни ехал, он оставался без связи — были хуже всего, когда каждый был убежден, что другой плетет дьявольские интриги за его спиной.

Что еще больше усугубляло ситуацию, Сэм Голдфиш и Джесси Ласки скрестили шпаги. Проблема заключалась в жалобах Бланш Ласки Голдфиш на своего мужа. Бланш, похоже несмотря на то, что у нее теперь была маленькая дочь, о которой нужно было заботиться, чувствовала себя оттесненной на задний план двумя самыми важными мужчинами в ее жизни — братом и мужем. Она с некоторым основанием считала, что если бы не она, то эти два человека могли бы никогда не объединиться в своем кинематографическом начинании. Теперь же она оказалась в стороне от их стремительного успеха. «Если бы я не предложила фликеры тем днем в Нью-Йорке, где бы они были?» — жаловалась она. Бланш также считала себя артисткой, и в то время, как такие мужчины, как Сесил Б. Демилль, использовали в своих фильмах жен и других родственников, Бланш не получила ни одной роли в картине Голдфиша. Вдобавок ко всему, она подозревала, что теперь, когда Сэм стал работать в шоу-бизнесе, ему стали нравиться молодые девушки, и, возможно, она была права. Дверь кабинета Сэма часто запиралась, пока он проводил длительные интервью с начинающими актрисами. В трансконтинентальных поездках его часто сопровождали женщины-«секретарши». А в том, что Сэм Голдфиш любил красивых женщин, сомневаться не приходилось. Его «открытия» в кино неизменно были женскими, и он много времени уделял прическам, макияжу и одежде своих актрис. У Бланш развивался полномасштабный приступ классической женской ревности. Последовали привычные горькие обвинения, упреки, сцены. Между тем Сэм Голдфиш, крупный, бочкообразный мужчина с головой, похожей на пулю, широкой квадратной челюстью бойца и соответствующим характером, был не из тех, кого беспокоит нытье простой женщины. Чем больше Бланш жаловалась и требовала, тем сильнее он ее обрывал, захлопывая перед ее носом дверь.

Бланш отнесла свои жалобы матери, которая, естественно, сочувствовала дочери. Бланш пожаловалась и своему брату, который оказался в самом центре событий. Он был недоволен предполагаемыми похождениями своего зятя, но мало что мог сделать в этой ситуации. Ведь Сэм был не только председателем совета директоров компании, но и ее основным акционером, а Джесси Ласки в самом прямом смысле был ее сотрудником. Тот факт, что в течение нескольких лет Сэм, Бланш, Джесси и миссис Ласки жили под одной крышей, только осложнял ситуацию.

По предложению матери Бланш Голдфиш наняла частного детектива для наблюдения за деятельностью мужа, и выводы детектива, похоже, подтвердили ее подозрения. Столкнувшись с этим, Сэм пришел в ярость, а когда жена покинула их дом, чтобы проконсультироваться с адвокатом, он сменил все замки и не пустил ее обратно. Последовавший за этим бракоразводный процесс был горьким и ожесточенным со всех сторон, в нем было много некрасивых обзывок, и Сэм, в частности, утверждал, что его маленькая дочь Рут, скорее всего, не его собственный ребенок. Одним из результатов развода стало то, что Рут, опекунство над которой было передано ее матери, в течение двадцати лет не узнает, кто ее отец на самом деле.

Внутренние потрясения в семье Золотой рыбки неизбежно отразились на и без того непростых партнерских отношениях. Домашние проблемы, казалось, делали Сэма еще более вспыльчивым и авторитарным в офисе, и во время одной из заграничных поездок Сэма Адольф Зукор прямо заявил совету директоров, что больше не может работать с «Золотой рыбкой». Либо он, либо Золотая рыбка должны уйти. Вернувшись из поездки, Сэм столкнулся с холодным советом директоров, который потребовал его отставки. Нехотя он подал в отставку, произнеся, как гласит легенда, свой знаменитый ультиматум: «Исключите меня!». Позже он отрекся от этого высказывания, сказав лишь: «Я не думал, что это очень хороший поступок с их стороны». Но для Сэма Голдфиша это не было совсем уж некрасивым поступком. Чтобы убедить его отказаться от должности председателя совета директоров, он получил акции компании Famous Players-Lasky на сумму в миллион долларов.

Оставшись один, Сэм Голдфиш, как и многие другие представители его конкурентоспособного и восходящего поколения, отвернулся и от Зукора, и от своего бывшего шурина и отправился на поиски новых партнеров, с которыми можно было бы вложить свои деньги. Вскоре он нашел их — двух братьев по имени Эдгар и Арчибальд Селвины, которые были успешными продюсерами легальных пьес на Бродвее, и вместе с ними создал корпорацию «Goldwyn Pictures», название которой состояло из первого слога фамилии Сэма и последнего слога фамилии Селвинов. В эту новую компанию Сэм принес свой миллион долларов, а Селвины — здоровый набор пьес, готовых к постановке в кино.

В 1918 г. Сэм Голдфиш обратился в нью-йоркский суд с ходатайством о том, чтобы его фамилия была официально изменена на Голдвин. Он слышал, что при появлении на экране надписи «Produced By Samuel Goldfish» зрители пускали в ход титры, а Сэм уже не был человеком, который легкомысленно относился к титрам. Поскольку Сэм, руководствуясь корпоративными соображениями, принял меры предосторожности и защитил имя Голдвина авторским правом, требовалось согласие владельца авторских прав. Но поскольку правообладателем был сам Сэм, являвшийся также президентом компании, эта формальность не представляла проблемы. Разрешение было дано судом. Как сказал судья Лёрнед Хэнд, «человек, создавший себя сам, может предпочесть имя, созданное самим собой».

Лия Сарнофф любила описывать своих четырех сыновей — Дэвида, Лью, Морриса и Ирвинга — в превосходных степенях. Один из них был «самым красивым». Другой — «самый умный». Третий — «самый добрый». Но Дэвид — «Ах, Дэвид, — говорила его мать, — Дэвиду везет».

Уже через четыре дня после приезда в Нью-Йорк Дэвид Сарнофф нашел работу по продаже газет на Гранд-стрит в Нижнем Ист-Сайде, чтобы помогать своим младшим братьям и сестрам. Ему было девять лет, и секрет его успеха в качестве разносчика газет заключался не столько в везении, сколько в скорости. Когда в 1900 г. Сарнофф начал разносить экземпляры «Тагеблатт», а это случилось в тот год, когда Роуз Пастор начала печатать в этой же газете свои тоскливые романтические стихи, газетчику приходилось выхватывать кипу газет, когда она сходила с конвейера, перекусывать скрепляющую проволоку ножом и бежать с газетами, крича «Экстра! Экстра!» по улицам. Газеты не подлежали возврату, и если разносчик не избавлялся от своей партии быстро, то бизнес переходил к его конкурентам. Дэвид Сарнофф был маленьким, жилистым, напряженным мальчиком с большими темными глазами, ушами-кувшинами и носом-прыжком. Он был быстр на ногах и вскоре понял, что может работать еще быстрее и эффективнее, если его мобилизовать. Взяв пример с торговцев тележками, он смастерил самодельную тележку из упаковочного ящика и четырех несовпадающих велосипедных колес, подобранных на улице. С помощью этого приспособления он смог выстроить маршрут, по которому продавал до трехсот «Тагеблаттов» в день. Его прибыль составляла пенни с каждых двух проданных газет — пятьдесят процентов, поскольку «Тагеблатт» продавался по копейке за экземпляр, и это позволяло ему зарабатывать 1,50 долл. в день или 7,50 долл. в неделю (газета не выходила по субботам). Кроме того, он мог зарабатывать еще 1,50 долл. в неделю, исполняя сопрано в хоре синагоги. Это, надо заметить, был сущий пустяк по сравнению с тем, что платили детям постарше за многочасовую работу в потогонных цехах, а рабочий день Давида редко превышал два часа. Это оставляло ему время на посещение школы.