К этому стремились все иммигранты из Восточной Европы. Но, неожиданно столкнувшись с другой культурой и ценностями в капиталистических демократических странах Северной Америки, каждый русский еврей, пытаясь адаптироваться и ассимилироваться в Новом Свете, по-разному интерпретировал «йихес». Если Сэм Бронфман считал, что йихес достигается через членство в нужных клубах и корпоративных советах, то в старой стране его стремления были бы восприняты с насмешкой, как тривиализация очень сложного понятия.

В России слово «йихес» имело значение «родословная», «генеалогия», «семейный престиж», но это еще не все, поскольку йихес должен быть по праву, честно заслужен, а также унаследован от предков. Йихес не имеет ничего общего с богатством, славой или даже личными достижениями, хотя и имеет большое отношение к тому, из чего состоит аристократия — аристократия образованности, а не денег (как у американцев). В России существовали уровни йихов. Высшая степень икхэ присваивалась ученому талмудисту, божьему человеку, и шадхен, или сваха, тщательно выписывал список ученых, учителей или раввинов в родословной кандидата на брак, будь то мужчина или женщина. Чем длиннее список, тем выше йихес. Богатая еврейская семья предпочтет, чтобы ее дочери вышли замуж за раввинов, пусть даже бедных, а не за просто богатых мужчин. Точно так же она будет искать дочерей раввинов в качестве жен для своих сыновей.

Начиная с благочестивой образованности, далее по шкале йихес идет добродетель, или соответствие моральной чистоте, как божественному закону. Далее следовала филантропия, затем служение обществу добрыми делами. Однако наличие в родословной нескольких поколений йихов еще ничего не гарантировало. Тот, кто не соответствовал стандартам и рекордам своей семьи, быстро лишался йихе.

Роуз Стоукс, как и другие, стремилась к йихесу. Не добившись его в браке, она стремилась к нему через работу в коммунистическом рабочем движении. Но беда в том, что в славные благополучные 1920-е годы никто не хотел слушать о бедах угнетенных рабочих, об эксплуатации бедняков. Ее аудитория уменьшилась, а ее дело устарело. Страсти еврейского радикализма, впервые побудившие Роуз к действию, угасли, были направлены в другое русло, а сама Роуз была почти забыта, хотя ее страсти пылали все так же яростно, как и прежде.

В 1925 году ее имя вновь ненадолго появилось в газетах, когда Джеймс Грэм Фелпс Стоукс подал на развод со своей женой. Еврейская сказка о Золушке закончилась, стеклянная туфелька не подошла. Грэм Стоукс обвинил свою жену в «неправильном поведении», что обычно трактовалось как эвфемизм для обозначения супружеской измены, но в то время это было единственным основанием для развода в штате Нью-Йорк. Роуз тут же выступила с гневным заявлением, в котором отрицала какие-либо проступки со своей стороны, осуждала нью-йоркские законы о разводе и заявляла, что они с мужем уже много лет не расходятся во мнениях по многим вопросам, как политическим, так и другим. Ее горькое заявление не преследовало никакой цели, кроме того, что оно вновь вывело на страницы газет все старые дела, связанные с процессом по делу о мятеже в Канзас-Сити. Впрочем, это была попытка сохранить хоть какой-то последний обрывок отношений. В конце того же года Грэм Стоукс получил развод.

Вскоре после этого он женился на Леттис Сэндс, представительнице известной в обществе нью-йоркской семьи, которая через брак была связана с чикагской семьей Пири, основавшей компанию Carson, Pirie, Scott. Новоиспеченные мистер и миссис Стоукс поселились в квартире на Гроув-стрит, 88, в Гринвич-Виллидж, неподалеку от Университетского дома поселений, где он по-прежнему активно работал, и основанного им дома Хартли. Некоторое время после этого Роуз снимала квартиру на Кристофер-стрит, прямо напротив крошечного парка, разделяющего улицы Гроув и Кристофер, в пределах видимости от новой квартиры Стоуксов. Создавалось впечатление, что она поселилась там, чтобы следить за своим бывшим мужем и его новой женой. Новая миссис Стоукс, однако, не знала об этом, а ее муж если и знал, то никогда об этом не говорил. А вот кухарка Стоуксов, Анна, которая тоже работала у Роуз и которой она нравилась, была в курсе. Более того, это очень нервировало Анну. И только когда через несколько лет Роуз, наконец, оставила свое одинокое и злобное бдение на Кристофер-стрит и переехала в другой район города, Анна призналась Леттис Стоукс, что ей постоянно снился кошмар о том, что эти две женщины живут так близко друг от друга. Она боялась, что, когда Леттис будет выгуливать свою собаку, которая раньше тоже принадлежала Роуз, та узнает Роуз на улице, побежит к ней, и произойдет неприятная стычка. Но в анонимности нью-йоркских улиц этого не произошло, и жена с бывшей женой так и не встретились.

В конце 1920-х годов Роуз продолжала участвовать в забастовках, демонстрациях и рабочих митингах — маршировала, кричала, держала в руках плакаты, была всегда энергичным и пламенным боевиком. В 1929 г. ее снова арестовали во время забастовки швейников, и тогда же стало известно, что она тайно вышла замуж за восточноевропейского еврея Исаака Ромена, которого называли «преподавателем языка».[22] В том же году демонстрация против репрессий против народа Гаити переросла в насилие, и Роуз была госпитализирована с многочисленными ушибами и синяками. В то время она и ее новый муж жили на Второй авеню, 215, в мрачном районе рядом с Четырнадцатой улицей, где, как говорили, бедность стала ей привычна. Она выглядела еще более гордой и красивой, чем тогда, когда два десятка лет назад вышла замуж за богатого человека. Однако она продолжала пользоваться именем Роуз Пастор Стоукс, именем, которое сделало ее знаменитой, несмотря на то что журнал Social Register уже давно перестал присылать ей свою маленькую ежегодную анкету и убрал ее со своих страниц.

Почему, спрашивается, так много русско-еврейских бизнесменов и женщин, добившись успеха, стали более деспотичными и грозными, чем цари, от которых они бежали из России, цари, носившие славянскую форму титула «цезарь»? Потому ли, что они были слишком заняты построением своего бизнеса, чтобы изучать тонкие нюансы американской речи, манер и языка тела, которые присущи обычным, дипломатичным, мягко говорящим богачам? Потому ли, что успех пришел к ним с такой удивительной быстротой, что они не успели к нему привыкнуть? Может быть, дело в том, что они в большинстве своем были невысокого роста (их дети и внуки, благодаря лучшему питанию, были выше их), и у них развился так называемый комплекс Наполеона, свойственный невысоким мужчинам? Или потому, что они преуспевали в бизнесе, связанном с алкоголем, модой, косметикой, развлечениями, который казался им легкомысленным; в котором отсутствовала солидная протестантская респектабельность коммерческих банков, страхования, биржевого дела, автомобилестроения; которого они втайне стыдились и поэтому защищались? Все эти возможности предлагались для объяснения грубоватых качеств людей, сделавших состояние в первом поколении, и некоторые из них или все они могут быть применимы, но настоящий ответ, возможно, лежит глубже, в том ужасном компромиссе, который евреи в Америке должны были найти между своей новой ситуацией и своим прошлым. Это был компромисс как психологический, так и социологический. Как отмечал У. Х. Ауден, евреи Восточной Европы веками жили в условиях системы, при которой идентичность и ценность человека определялись его пожизненной принадлежностью к тому или иному классу. К какому именно классу — неважно, но это был класс, из которого его не могли вывести ни успех, ни неудача — разве что в маловероятно впечатляющих масштабах. Однако в изменчивом, конкурентном духе Америки любой класс или статус рассматривался как временный, обратимый. Любое изменение в достижениях индивида меняло его, и ощущение личной ценности зависело от постоянных взлетов и падений. В этой новой диаспоре, где ценности и желания бедных должны были в мгновение ока трансформироваться в ценности и желания богатых и потенциальных богачей, результатом могло стать сильное беспокойство. Хотя истории быстрого успеха восточноевропейских евреев в США могут показаться сказками, в реальной жизни они могут показаться кошмарами.