Лебедев помолчал немного, как бы ожидая, что скажут сопровождавшие его товарищи. Но все ждали, что скажет Лебедев.

— Вот и посудите, должен был я поверить старожилу, разумному бывалому человеку?

— Ну, знаете, товарищ Лебедев, — вырвалось у кого-то, — на каждый чих тоже, знаете…

— На то и мы с вами, — оборвал Лебедев, — чтобы правду от чиха отличать.

Серафим Серафимович секретаря не слушал, поскольку разговор филиала не касался. Все оглядывался, приглядывался, высматривая кого-то.

— Ну, как здесь, товарищ Шевров, — обратился вдруг к нему Лебедев, — слышно землю?

И перевел взгляд на праздничные огни детского дома:

— Вот что меня тревожит!..

— Выбор площадки консультировал инженер Петров, — живо откликнулся Вага.

— У Богдана Протасовича совершенно особый метод проверки прочности, — буркнул Шевров, — по методу личной дружбы.

И мигом спохватился:

— Что же мы тут стоим! Прошу! — и распахнул дверь рукой хозяина. — Прошу, товарищи, — пропустил вперед гостей Серафим Серафимович и, следуя за прибывшими, допытывался: — А что же не видно товарища Брамова? Как же Олег Викентьевич?

Но прибывшие были заняты деловым разговором, и вопрос Серафима Серафимовича остался без ответа. Следуя за гостями, Шевров продолжал о чем-то расспрашивать. Богдан Протасович все время слышал его голос, воркующий на одной ноте. Однообразные, безликие слова складывались рядочками, как строчки отчета. Говорилось, в сущности, о нем, о Богдане Протасовиче Ваге, о его труде, о его мыслях, о самом близком, дорогом для него, добытом невероятным трудом, ценою всей жизни. Но говорилось так, словно никакого отношения к нему — Богдану Протасовичу Ваге — не имело. Что-то решалось, зачислялось, приходовалось.

Шевров обогнал Вагу, обскакал на ступенечках, рассказывал об успехе Главной лаборатории. Говорил умно, дельно, толково. «…Понаторел в разговорах с начальством. Семенит, вихляет полами пиджака — солидный по жилой человек, в активе числится. Так и рвется вперед, следком за начальством, взбирается вверх по ступенечкам. И Вага, подчиняясь врожденной простонародной порядочности, уступает дорогу. Кому? Зачем? Во имя чего?

…Потому что мы интеллигентски щепетильны, преступно щепетильны и нежны с хамами.

Как та барышня из ходячей истории: ради бога, простите великодушно, вы изволили наступить мне на ногу.

И даже сейчас все это мысли для себя, всего лишь чистенький интеллигентный платочек в боковом кармане».

Ступенька за ступенькой Вага отставал, а Серафим Серафимович держался со всеми купно, шаг в шаг. Ему оторваться немыслимо, без других он ничто. Даже не нуль, ибо и нуль имеет некоторое графическое выражение.

С каждой ступенькой Богдану Протасовичу становилось все трудней.

Вдруг он пошатнулся, потерял опору, навалился на перила. Едва успели поддержать его. И хотя перед глазами Богдана Протасовича все закружилось, он упрямо повторял:

— Ничего, ничего…

Совсем близко лицо Надежды Сергеевны.

— Богдан Протасович, у вас приступ. И ничего не сказали! Что вы за человек…

— Не так строго, Надежда Сергеевна, — попытался смягчить Лебедев, — не так строго.

— Легко вам говорить, товарищ Лебедев: приехали — уехали. А нам с этим человеком…

— Я сказал — здоров, отдышался, — перебил Вага.

— А я прошу — извольте уважать других. Не в лесу, кажется, — Надежда Сергеевна совсем расстроилась, — извольте уважать людей, с которыми работаете. Прошу вашей помощи, товарищ Лебедев!

Несмотря на протесты Богдана Протасовича, они проводили Вагу до дверей его комнаты. Здесь он поблагодарил, церемонно раскланялся и прикрыл за собой дверь.

Лебедев тихо сказал Кирилловой:

— Немедленно вызовите врача. В этом районе отличный знающий врач.

— Вызвать врача? Против воли Богдана Протасовича? — Кириллова снисходительно глянула на Лебедева. — У вас превратное представление о нашем Богдане Протасовиче.

Впрочем, несколько погодя прибавила раздумчиво:

— Есть одна надежда. Попытаемся…

В дверь постучали. Голос Прудникова:

— Богдан Протасович, может, наведаемся на плотину? Река там закипела…

— Извини, брат, нездоров.

— Может, в поселок заскочим? Тут недалеко, по ту сторону холма. Там старик один проживает. Мировой старик. Поговорить любопытно.

Ни слова в ответ.

— Правильный лекарь. Знает дело.

Никакого ответа.

— Он тоже, как вы, из фельдшеров!

Но даже этот довод не возымел действия.

— Тогда разрешите, я сам на плотину смотаюсь, малость машину прокачу. Чтоб не застоялась.

Прудников прокатил малость свой «ЗИЛ» по кругу, словно коня на корде. После второго круга вырвался на трассу, погнал машину в гору, в поселок — за доктором.

На обратном пути, когда Виктор осторожно катил с горочки старого врача, кто-то окликнул с дороги:

— Эй, шофер, далеко тут до палаточного лагеря?

Прудников притормозил, выглянул из машины — на дороге крепко сбитый чернявый парнишка в армейской гимнастерке и модных брючках-дудочках.

— Лагерь рядом, землячок.

Землячок оглядывался по сторонам:

— Этот, что ли, на холме?

Над холмом едва различимые, размытые очертания и светящиеся квадраты — окна горели ярко, празднично. А над ними в черноте надвигающейся ночи перекинулась гирлянда разноцветных огней. Доносилась песня, хор детских голосов.

— Нет, парень. Это детский дом, — Прудников прислушался к далекой песне, — а наш лагерь под холмом, на нижней площадке.

— Это лагерь, по-твоему? — глянул парень в указанную сторону. — Да это высотный домина. Небоскреб.

— А ты что хотел, товарищ дорогой, чтобы люди и зимой в палатках жили? У нас тут зимняя база. На лыжах катаемся.

— По-разному люди живут, — парень придвинулся поближе к машине, — мне говорили, тут старики крепкие. Зимой в речке купаются. Один академик, говорят, на льду загорает…

— А ты, землячок, вижу, тоже зимой в речке купаешься? — Прудников с любопытством разглядывал встречного.

Паренек поспешно расправил примятую, влажную гимнастерку:

— Зимой! У тебя все еще зима, шофер. Люди давно уже весну празднуют. Песни поют. Цветы собирают.

— Послушай, парень, ты что — ты, неверно, из Союза писателей приехал стихи читать?

— Не. Девушка тут у меня. Может, слыхал — Янка Севрюгина?

— Есть такая девица на свете.

Машина и незнакомец продолжали двигаться рядом.

— Вовремя приехал, парень! — бросил на прощанье Прудников.

— Вовремя, говоришь? — насторожился паренек. — Почему вовремя?

— Такое у меня впечатление. Торопись, в общем. Не зевай. Желаю удачи. Между прочим, тут по соседству в роще подснежники для букетов произрастают.

Янке почудилось — кто-то вошел в комнату. Но дверь была заперта! Она сама заперла на ключ. Может, когда уходила Татьяна?.. Янке стало страшно, бывало так в детстве во время кошмаров, она чувствовала чье-то присутствие, ощущала дыхание.

Янка вскочила — в дверях стоял Максимчук.

— Арник, ты!

Арник хотел подойти, но Севрюгина отшатнулась.

— Не смей. Оставайся там. Ты кто? Ты привидение?

— Янка, смешная, это я. Я — Андрей.

— Неправда. Как ты попал сюда?

— Мне Татьяна написала.

Имя Татьяны отрезвило Севрюгину, исключило все нереальное.

Несомненно, перед ней был Арник, курносый, румяный — такой, как есть, румяный, как всегда.

— Как ты добрался? Кругом лед…

Арник примостился на самом краешке дивана.

— Думал, до смерти закружит. Льдин нагнало горы.

— Ты что, на самолете?

— До колхоза на автобусе. Оттуда пешочком. Да тут рукой подать.

— А через реку?

— И через реку пешочком. А что? Буран утих. Тепло. Красота.

— Оголтелый!

— Так я выше по течению поднялся, к островам. Там лед между островами сбило, хоть трактором проходи.

— Сумасшедший! Лунатик! Только сумасшедший мог реку перейти…