— А разве я мог остаться на спокойном берегу?
— Нет, ты сумасшедший.
— За ответом пришел, Янка. Слово твое услышать хочу.
— Не знаю, Арник, не знаю… — Она отодвинулась еще дальше, в уголок. — Ничего сейчас сказать не могу. Я очень больна, Арник. Очень. Все завертелось…
— Слово у тебя есть?!
— Ничего не знаю. Ничего. Оставь меня, забудь.
— Человек ты или кто?
— Говорю — забудь.
— Янка!
— Не надо, Арник. Лучше расскажи о себе. Как добрался. Там же — пекло. Я видела, была на реке.
Арник только головой тряхнул.
— О чем говорить!
Глаза у Янки беспокойно забегали.
— Здесь у нас очень тревожно, Арник. Разве ты не знаешь? Наш район…
— Да, мне в колхозе сказали. Я тогда здорово распсиховался.
— Испугался?
— Ясно. Боялся, что не успею к тебе проскочить.
Задумался.
— Удивительно люди живут. Вообще, на земном шарике. По квадратам. В одном квадрате солнышко, в другом потоп. А я не могу спокойно сидеть на солнышке, когда в соседнем квадрате полундра.
Янка смотрела на Арника, пытаясь что-то понять.
— Не верится, что ты здесь. Так сразу, вдруг!
— Как ты сказала: вдруг или друг?
— Странный ты. Конечно, друг.
— Спешил к тебе, Янка, — он внезапно прижался к ее коленям, целовал колени, руки, — Янка, дорогая, глупая девочка…
Она все еще разглядывала его, не отнимая рук и не отвечая на порыв.
— Ну, как ты шел по льду?
— А так, прыгал с льдинки на льдинку.
— Ненормальный. Ну, зачем ты пришел? Зачем?
Взгляд Янки утратил безучастность, растопились стекляшечки — это ее словечко: «стекляшечки». Признавалась подругам — если люди чужие, смотрит на них сквозь защитные фильтры-стекляшечки. С такими фильтрами можно что угодно говорить — одно говорить, а другое думать.
Арник хотел обнять девушку, она отодвинулась.
— Сюда могут войти.
— Рассудительной стала!
— Приходится. Нас могут увидеть.
— Ну и что ж? Пусть видят. Имею право к другу придти? Разве ты не рада мне?
— Что ты, Арник. Я по-настоящему обрадовалась тебе. Честно говорю.
И сейчас же, озабоченно:
— Ты у кого остановился?
— Ни у кого. Прямо к тебе.
— Ко мне? Оголтелый. Разве это можно?
— Если не можно — переночую в колхозе. А утром…
— И думать не смей. Прямо оголтелый парень. Я устрою тебя здесь. В поселке. Скажем, что ты мои брат. Двоюродный брат.
— Смешное слово! Ты всегда была какой-то двоюродной. Зло берет от этого слова. Нет, ты прямо скажи: родная ты или двоюродная?
Почему она медлит, почему не ответит прямо? Что происходит с ней? Что будет сегодня, завтра? Вдруг она заметила кольцо на пальце Арника.
— Ты сохранил?..
— Да, сохранил. Запомнил, что сказала.
Янка все еще смотрела на кольцо, напомнившее юность.
— Я за тобой, Янка!
— Что ты, Арник? Как у тебя все легко.
— А что тянуть!
— Но я еще ничего не обдумала. Даже совсем ничего не думала.
— Да ты не сомневайся, девочка. Хорошо заживем. Я вернулся классным шофером. Пойду на заочный. Людьми заживем. У тебя тоже специальность хорошая.
— Не знаю, Арник…
— А я знаю — другой человечек на дороге появился. Что молчишь? Скажи прямо: убирайся, мол, и тому подобное. Есть уже суженый-ряженый. Во дворец брака спешим. А может, и не во дворец, Янка? Может, совсем другого сорта человечек?
— Брось, Андрей. Не устраивай истерики. Мне нужно хорошенько подумать.
— Ну что ж, думай, Янка. Только скорей. Пока я здесь. Уйду, тогда конец. И письма твои порву.
— Послушай, Арник… — проговорила Севрюгина и умолкла.
На стене блеснул и погас свет. Вспыхнул вновь, прыгнул ослепительными кругами к потолку, исчез и уже где-то за окном пронесся по вершинам деревьев, по стенам соседних строений — свет автомобильных фар ощупывал дорогу.
Рокот легковых машин приближался.
Янка кинулась к окну — машины, слепя фарами, мчались к главному корпусу.
— Приехали!
Уловила взгляд Арника, смутилась.
— Понимаешь, Арник, это товарищи из центра. Комиссия. Тебе придется уйти. Здесь Шевров. Он помнит тебя. Я не хочу, чтобы вы встретились.
Янка засуетилась.
— Скорее, Арник. Я провожу тебя. Тут близко — по другую сторону трассы. Первый дом, спросишь кастеляншу. Скорее, Арник. Машины уже у крыльца.
Выглянула в коридор — вахтерша за столиком дремала в боевой готовности.
Миновали лестничную площадку, потянулся широкий коридор, прозванный лаборантами Невским проспектом.
Где-то внизу голоса, шаги на лестнице…
— Скорее!
У дверей ближайшей комнаты Янка остановилась — кто-то поднимался по лестнице, голоса доносились уже явственно.
Янка приоткрыла дверь — никого. Втолкнула Арника в комнату:
— Подождем пока пройдут.
Он молча повиновался, неловко, неуклюже…
Нехорошо было смотреть ей в глаза. Отвернулся, боясь увидеть не ту, что берег в памяти все годы.
Шаги затихли. Севрюгина приоткрыла дверь и тотчас захлопнула, накинула защелку — в конце коридора появился Шевров. Ступал четко, словно печать прикладывал — дескать, я иду! — подошел к двери, потянул ручку.
— Есть кто?
Бросил в глубину коридора:
— Только что хлопнула дверь. Я слышал. А комната, между прочим, числится свободной.
Яркий опаловый фонарь заглядывал с улицы в окно; свет падал прямо на Янку — неприятное ощущение, точно весь на виду.
Шевров переговаривался с кем-то:
— Я сам лично открывал дверь. Оставил ключ на столе.
Рука Арника лежала на плече Янки; постепенно сползала с плеча.
Янка удержала ее — безотчетное судорожное движение.
Вдруг отчетливо, чужими глазами увидела себя рядом с Арником, сейчас, здесь, притаившейся за дверью, представила всю нелепость происшедшего. Она еще крепче — виском к виску — прижалась к Арнику, как будто опасаясь, что он оттолкнет ее.
Не смела глянуть на Арника, потупилась и краешком глаза: кольцо на его руке. Простенькое, с простенькими камешками…
Внезапно припала к руке Арника и поцеловала кольцо.
— Не смей! — отдернул он руку.
— Т-с-с-с…
«…Хоть бы ушли, хоть бы скорее ушли…» — молила Янка.
И прислушивалась — нет ли за дверью Брамова.
Словно отвечая ей, кто-то произнес:
— Брамов наотрез отказался лететь в Междуреченск. Осторожен. Предпочел приземлиться в городском отеле.
— Мелкая деталь, конечно, — отозвался другой, — но совсем иначе представляется человек.
— А мне Брамов всегда представлялся именно таким.
— Ну что ж — комиссия обойдется без Брамова…
Ушли. Шаги затихли. Можно открыть дверь. Но Янке трудно шевельнуться…
Арник повернул защелку, распахнул дверь, вывел Янку в коридор под руку, как полагается у людей — не таясь.
— Сюда, по черной лестнице, — пробормотала Янка.
— Знаю, — и свернул на парадную, на просторный марш, устланный коврами.
— Спросишь кастеляншу. Скажешь…
— Знаю: двоюродный брат.
— Счастливо, Арник!
Что он ответит? Всегдашнее свое «пока»? Или — прощай?
Он ничего не ответил, сбежал по лестнице и бросил вахтерше:
— Пока, мамаша! Двоюродный брат!
Богдан Протасович в постель не лег, прикорнул на диване, откинулся на спинку, как в поезде, и чудилось — дорога еще не окончена.
За окном ершистые лапы кедра подпирали темнеющее, тяжелое небо.
Рокот моторов. Приглушенный говорок:
— Слышишь, Степа, лед скрежещет…
— Это не лед, это бульдозер бережок расчищает.
— А буря утихла, правда?
— Ясно — тихая тишина.
— А все-таки страшно.
— Подумаешь, ЧП районного масштаба.
— Но мост снесло!
— Мост! Какой-то районный мосток.
— У тебя, Степка, все так: мосток, буранчик, океанчик. Наверно, говоришь — не «пояс радиации», а «поясочек».
— Ну, хорошо, буду говорить по-вашему: буранище, катастрофища, полундрища!
