Сегодня в классе на уроке Катерины Михайловны Олежка поднял руку, встает и говорит:

— Извините нас, Катерина Михайловна, но мы о домашнем задании как-то не побеспокоились, никто не подготовил.

— О чем же вы беспокоились?

— О вашем здоровье, Катерина Михайловна!

Кто-то фыркнул, но потом общий вздох — всем классом — сочувственный:

— Он верно сказал, мы все переживали.

Тогда, навалившись локтем на парту, приподнялся Эдька Перепуткин и, подмигнув соседу, масляным голосом протянул:

— Олег Корабельный заверил, Катерина Михайловна, что если потребуется переливание крови…

— Садись, Перепуткин! — одернула его Катерина Михайловна. — Помолчал бы уж лучше насчет переливания крови!

Каждый день спорим с дедом.

— От у нас було, як ми казали: тато — ви; мамо — ви. Бо я ж мале щеня, а мама, як сонце! А тепер ледве воно вилупилось і вже до мамки — ти. Панібратство. Та ще добре, як братство. А як звичайнісіньке хамство? А ще ж, було, казали за старих часів: паніматко. Он бо як. Може, й не треба казати пані. Та не кажіть «мамка-дура». Або ще чув, як один жжентельмен до рідної матусеньки промовляв:

— Та пішла ти…

— Дед, а если б этот джентльмен сказал «пошли вы», было б красивее?

— Та я ж не про «ви». Не про те «ви», що «вы, они, оне». Я про людську гідність. Про красу життя. Треба ж до краси. От я кажу: мама до хати — як сонечко піднялося. На душі радість. Мама вийшли з хати, як сонечко зайшло. І навкруги: річенька, берізонька, жито красується. А дівчині казали: серденько, ластівко, кохана моя, зіронько, зоренько, ясочка…

— Діду, та хіба ж туги не було, злиднів, жорстокості? Хіба ж про те в піснях не співано, в книжках не писано, люди не розказують?

— Знов не про те. От я бачив: дівчині лапу на плече, наваливсь, як лантух з камінням: «Пошли, говорит, прошвырнемся на танцульки!»

Зиронька… Зоренько… Взойду ли я зиронькою или так — лапу на плечо положит запросто. Потащусь поводырем слепца.

Почему сейчас и в школе, и дома, и дед Юхим, и Катерина Михайловна заговорили о красоте души?

Сегодня ночью снова привиделись мне серые ступени лестницы, уводившие из школы тайком. Мне трудно вспоминать об этом. Никому — когда вернулась в нашу хату, — ни Василю, ни даже Тасе не рассказала…

Хотела уйти от повседневного — новые девчонки, новые знакомства… Хотелось необычного. Но они по-обычному втягивали меня в свои обычные дела, не искали новое, а подбирали новенькую — новенькую «свою».

Когда я это поняла?

В такой же весенний предмайский вечер встретились в глухой аллее за эстрадой. Они впервые заговорили со мной откровенно, стараясь запутать первым блатным делом: требовалось заманить богатого мальчика.

Вдруг раскрылось все как есть, без угара танцулек, без дурманной музыки. Я крикнула:

— Нет!

— Не психуй, дура!

— Нет! — кричала я. — Не-ет!

— Заткнись! — оттолкнула меня старшая. — Можешь катиться. Однако обмозгуй: вместе были. Куда денешься?

Сгоряча ни они, ни я не заметили девушек за поворотом аллеи — потом оказалось, фабричные девчата, пришли на танцы, они нас заметили, все слышали. Девчата выручили меня, не позволили скатиться на чужую дорожку. Тогда бы уж трудно отойти, самое трудное, когда связанный, когда теряешь себя.

Мери Жемчужная не ошиблась, у этого парня правое плечо было вздернуто — похоже, что под курткой топорщилась плотная повязка.

— Уйдем отсюда, Артур, — торопила Марина, оглядываясь на окна школы, — скорее, Артур, там, в кабинете завуча, какой-то в сером плаще.

Она уводила приземистого паренька все дальше от школы.

— Я был у вас, Маринка. Никого, кроме стариков, не застал.

— Все на работе. И Василь уже на заводе работает.

Марина подхватила Артура под руку:

— Приехал, Артурчик!

— Тебе повезло, Марина! Поломали меня, а то бы и не увидела.

— Покалечили! Совсем старенький, смотреть жалко. Крепко досталось, Артур?

— Три нокдауна и перелом ключицы. Но если б знала, с кем дрался! Чемпион Европы в полусреднем. Два раунда я держался, что надо.

— А в полусреднем очень больно?

— Ничего, малютка, заживет, — Артур снисходительно поглядывал на девочку, — но я правильно держался, поверь. Весь зал стоя аплодировал. Сам тренер помог мне перелезть через канат.

— Прилетел, Артурчик… А если б не поломали ключицу?

— Понимаешь, малютка, Артур принадлежит команде.

— Да, ясно, команда — это очень важно. Но и мне ты очень нужен, Артур. Что-то страшное происходит.

— Я здесь, Марина. Собрался в два счета. Только на минуту забежал домой сказать, что улетаю, — Артур высвободил руку, — пожалуйста, переключись на другую, правая еще не вполне склеилась, — он поддержал Марину уцелевшей рукой, — а ты заметно подросла, девочка!

— Я все еще ничтожная козявка, Артур. Всего страшусь. Ждала тебя, Артур. Ни с кем не могу говорить, кроме тебя.

— Но и мне ничего не говоришь!

Они вышли на окраину; дорога, обогнув крутым виражом новостройки, сбегала в долину; по обе стороны раскинулись напоенные влагой, пронизанные солнцем рощи, усыпанные прозрачной, светящейся листвой; и холмы над рощами, и — меж холмов — убегающая вдаль тропка, на которой невольно задерживался взгляд, извечная непреодолимая тяга манящего пути.

Парень с этюдником на ремне, запрокинув голову, так что едва не падала кепка, шагал по тропке, размахивая рукой, дирижируя неслышной песней.

Пахнуло свежестью близких озер, и Марине вдруг стало тревожно — не может, как бывало, бездумно жить этой свежестью, безмятежной ясностью дня. Все вокруг: и ласковый лик озер, и светлое облачко над холмами — все стало чуждым, не для нее… Она завидовала спокойствию встречных и, подавленная тревогой, не думала, что у каждого из этих людей свои невзгоды и заботы.

Как-то дед Юхим сказал ей:

— Родную хату кинула, от корней оторвалась.

А неласковая баба Марья на этот раз заступилась:

— На то ж и корни, чтоб цвет красовался!

— Бывает цвет, а бывает пустоцвет…

Марина тяжело опиралась на руку Артура:

— Ты у нас крепенький мужик. Живешь, не тужишь.

— А что скулить? На ринге слезам не верят.

Трасса, миновав дамбу, возвращалась в городские кварталы. Нарастающий гул был привычным, они не замечали его.

— Я подумал сейчас… И когда в больнице лежал, тревожное думалось. Представилась наша жизнь: квадрат громадный — ринг. Четыре угла, который красный, который синий, не разглядеть. И вот сейчас бой — бокс! И на меня смотрят. Зрители. Со стороны. И я когда-то смотрел так — со стороны. Кто-то дрался, кто-то другой, а я смотрел. Понимаешь — со стороны. Кто-то другой свершает все за нас и для нас…

— Не понимаю, о чем говоришь?

— Я потому и на ринг пошел, чтобы самому, а не со стороны. Опротивели опущенные руки, слабосильные. Идешь, болтаются, повисли.

— Не знаю, зачем говоришь…

— И о тебе думал. О том, как терзали отца твои выходки, бесконечные чепе в школе и не в школе…

— Замолчи, Артур!

— Не обижайся, Марина, должен сказать. Ты родная мне, хоть я чужой в вашей семье. Приймак! Воплощение доброты дяди Григория. Но ты все равно мне родная. И он мне отец родной. Сейчас я всегда о нем так думаю.

— И я так думаю…

— По ночам слышу, как тяжело дышит он, старается дышать ровно, чтобы не тревожить нас, чтобы спокойно жилось. А я прислушиваюсь к тишине в его комнате.

— А я все о себе, о себе. Даже не спросила… Ему легче, Артур?

— Врачи говорят, надо надеяться.

— Скажи ему, Артур, у меня все хорошо. Клянусь! Все хорошо.

— Отец часто вспоминает о тебе.