— А ты, Артур?

— Мы не умеем так близко принимать к сердцу, честно признаюсь. Но я думал о тебе: выну почту из ящика, смотрю, нет ли писем от нашей малютки.

Марина молча прижалась к нему. Они вышли на Новый проспект, потянулись едва обжитые кварталы. Вокруг все светло и празднично, все чисто и ново, и лица людей невольно отражают эту праздничность, и Марине спокойней, радостней среди этих людей.

Это был час, когда объявили розыск Марины Боса.

Сергей перестал замечать время. Он знал за собой это болезненное состояние, когда что-либо выбивало его из колеи. Он бродил по окраине, возвращался в центр, толкался в магазинах, снова бродил по улицам, гонимый непонятной, навязчивой уверенностью в том, что непременно встретит Крейду.

Уже смеркалось, когда он вдруг увидел Егория, щеголеватого, самодовольного, всем своим видом утверждающего: вот так теперь живем, не хуже других.

Шел он с девушкой, плечом прокладывал ей дорогу в уличной толпе.

Что-то в облике девушки показалось Сергею знакомым — сдержанность движений, строгость, все, что в представлении Сергея определялось словом «интеллигентность».

Жорка в черной тройке, нейлоновой рубахе — Жорка с нечистыми лапами и чисто выбритыми щеками — шел рядом с Катериной Михайловной, Катюшей!

Говорили о чем-то важном, это легко угадывалось по неспокойным движениям Жорки, по тому, как она — Катюша — склонила голову.

Вскоре они расстались; Катюша села в ожидавшую ее машину, Егорий уходил неторопливо, то и дело оглядываясь. Потом ускорил шаг, расталкивая прохожих, словно кого-то приметил впереди.

Тупой, упрямый затылок. Самоуверенная поступь.

Сергей ничего уже не видел, кроме этого тупого затылка.

В конце улицы, там, где она круто спускалась к лодочной станции, Сергей догнал Жорку, молча пошел рядом.

— А, дружок правильный! — приветствовал его Крейда, не подавая руки, не сбавляя шага. — Откуда и куда? Если не военная тайна?

— Скрываешься? — процедил сквозь зубы Сергей.

— Напротив, обыкновенно прогуливаюсь.

— Придуриваешься!

— Не понял.

— А если человек сорвался, барахло свое тайком забрал?

— Обыкновенно — не сошлись характерами. — И подмигнул дружку:

— Знаешь, кого встретил сейчас? И не просто встретил, но имел честь… Знаешь, кого? Угадал! Вижу, что угадал!

Где-то в глухой улочке разгулявшиеся парни напевали невесело и нестройно, и эта нестройность раздражала Сергея; он ощутил вдруг свои руки разболтанные, неспокойные; заложил руки в карманы, словно опору искал — рукоятка ножа. Тяжелая. Нагретая его теплом. Зачем нож?

— Кино в двух сериях! — Крейда метнул озорными глазами. — Серия первая: в универмаге сопляки хватают ее модную сумочку. Я, конечно, хватаю сопляков…

— И ножа не побоялся?

— Таков закон.

— А вторая серия?

— Про вторую сам догадывайся.

Сергей, стиснув рукоятку ножа, слушал Егория.

— Я, Серега, твою Катюшу до самой машины проводил. И в машине прокатил…

— Тогда слушай третью серию, — придвинулся к нему Сергей, — ты эту девушку оставь. Оставь и забудь.

— А по какому правилу? Девушки для всех красуются.

— А по такому правилу: отойди и скройся.

— Зарываешься, парень.

— Это кто зарывается? Кто? — кинулся на Крейду Сергей. — Отмой сперва руки после мокрой. Одну девку извел, хватит!

— Ошалел! — отступил Жорка. — Ошалел, мальчик!

— Убью, гад! — выхватил закрытый нож Сергей.

— Отстань, юродобешеный, — отбивался Егорий, — отстань, говорю; я на крючок не пойду.

Сергей вцепился в борт Жоркиного пиджака.

— Верно говорю — скройся!

— Не жди, не стану с тобой связываться, — вырвался Жорка, — не стану из-за тебя жизнь ломать.

— Ты сперва с прежней жизнью рассчитайся. Ты сперва расскажи, где в ту ночку был, до которой девочки заявлялся!

Сергей притиснул Жорку к стене.

Надрывная песенка в ближнем переулке оборвалась; три рослых парня показались в просвете между домами.

— Ребята! — окликнул их Егорий, отбиваясь от Сергея. — Ребята, давай сюда, давай скрутим хулиганчика!

Марина сказала неправду, уверяя, что ничего не знает о случившемся.

Она не могла сказать правду, потому что эта правда страшила ее, напоминала о происшедшем с ней ранее, когда ее вызывали, допрашивали, обвиняли в знакомстве с дурными людьми.

Артур хорошо знал это ее состояние скованности, замкнутости, щадил и не донимал расспросами.

— Ты предлагала пойти на лодочную станцию?

— Сперва в кино. Мне нужно рассеяться.

— А я, честно сказать, не прочь пообедать. Но раз нет, значит нет. В конце концов, промежутки пустячные: час перелета и два часа от аэродрома…

— Пообедаем в городе. У тебя есть копеечки?

— Вполне. На два первых, одно второе и два пива.

— У меня есть на кино — живем.

— А в город — пешком?

— Не зевай, прыгай в автобус. Там всегда битком, контроль не пролезет.

Пообедали в диетической столовой, славившейся хорошо налаженным самообслуживанием. Обслуживала Марина. Загрузила алюминиевый, пропахший кашами поднос тарелками с борщом и макаронами, и немного хлеба ломтиками.

Артур деловито, по-рабочему расправился с борщом. Марина едва шевельнула ложкой.

— Был у тебя дома, — отставил тарелку Артур, — старики жаловались, рассказывали о твоем номере на велотреке. Идиотская история!

— Мне не хочется говорить об этом.

— Ты права, малютка, не самые лучшие воспоминания.

Артур потрогал вилкой макароны, определяя сопротивляемость материала.

— Артистка! Петушиные бои. Потешаешь публику. И вот теперь сидим здесь рядышком, бедные, пострадавшие детки. Покалеченные. Инвалиды труда. И нет поблизости доброй мамочки, чтобы обласкала, пожалела и поплакала, — он принялся ожесточенно нанизывать на вилку макароны, — но я дрался. Марина! Понимаешь — дрался. Был бой, Для меня сейчас это все. Сама жизнь. Я сказал, мне осточертела моя беспомощность. Надо было преодолеть себя. Спорт, ринг, бокс — что угодно, лишь бы преодолеть.

Он отложил вилку, уставился на Марину сочувственно:

— А ты?

— Замолчи, Артур! Что вы хотите от меня? Уехала от вас, избавила. Что еще надо?

— И здесь снова истории?

— Я сказала, ничего нет. Клянусь! Я прошу тебя — помоги. Помоги, а не мучай!

Она готова была расплакаться. Это всегда пугало Артура, он не переносил ее слез:

— Хорошо, хорошо, ладно, забудем, малютка.

Марине вдруг показалось, что Артур не слушает ее.

— У тебя завидный аппетит, — уставилась она на опустошенную тарелку, — берегись, утратишь весовую категорию.

Она отвернулась. За окном три березы на сером асфальте. Встречают весну. Весна во всем, в потеплевших лицах людей, убыстренном беге машин, гулком говоре города. Марина смотрит на зеленую дымку берез, — ближняя, пережившая многие зимы, держится строго, раскинула ветви уверенно, знает, что впереди еще заморозки, но должно зеленеть и цвести. Дальняя робко и наивно брызнула листвой.

Артур перехватил взгляд Марины:

— Как здорово — жизнь! Подумай, сколько пели и воспевали зеленый шум берез, с детских лет видели-перевидели, а все равно не наглядишься.

— А я думала, ты смотришь на макароны!

— А я не путаю одно с другим.

— Уйдем отсюда, — она так и не притронулась к своей тарелке, ее все время что-то тревожило, — пойдем куда-нибудь. Давай завалимся в киношку.

— Только и слышу: уйдем, скорее, пошли; вчера, сегодня, завтра… А потом? Разве уйдешь от себя? — он больно стиснул ее руку, — зачем ты позвала меня?

— Мне тяжело, неужели ты не понимаешь?

— Хорошо, я помогу тебе. Смотри — вот березки впереди, наша дорога! Последние шаги вместе, всего тебе осталось времени. Решай!

Три березы на асфальте. Первая в ясном весеннем свете. Средняя в створе, вся в Тени, и не различишь ее ветвей. И, наконец, третья…