— Милейшие, интеллигентнейшие люди! — вспоминал Евгений о недурно проведенном вечере, — и разговор прелюбопытнейший.

— Да, все хорошо. Умно. Благородно. Во всем разобрались. Все понимаем. За малым лишь остановка — как воплотить, претворить в жизнь… — не сразу отозвался Саранцев.

— Да-да, все умно и благородно, — подхватил Евгений, — все разумно. И насчет добра, и насчет зла. Однако жулика — скажем прямо — придется нам с тобой ловить, дорогой мой юный следопыт, Анатолий.

— Распределение труда.

— Вот тебе и ответ на твои проклятые вопросы: общественное и профессиональное. Общество дело сложное, глубинное, противоречивое. Еще долго будут требоваться профессиональные поправочки и подпорочки. Прощай, друг. Ни пуха, ни пера — верю, что раскроешь  э т о г о, приведешь к нам.

— На том стоим!

Саранцев просматривал материалы экспертизы, когда телефон тревожно звякнул, запнулся и снова позвал; Анатолий снял трубку, звонили по автомату — сквозь дребезжание разболтанной мембраны явственно прослушивался гул улицы.

— Извиняюсь, Крейда беспокоит. Егорий Крейда.

— Что тебе, Крейда? Случилось что-нибудь?

— За  н и м  иду. В данный момент  о н  в погребке. Целый час караулю.

— Не уйдет?

— Зачем вопросы, товарищ начальник! Подошлите человека. Иначе решусь на скандал. На все решусь, однако прижму гада.

— Спокойно, Крейда! Где ты находишься?

— На ближнем квартале. Как раз против погребка.

— Оставайся там, пока к тебе подойдут.

— Поспешайте, товарищ начальник: о н  вышел из погребка, направляется в переулок, перпендикулярно к вашему фасаду. Можете видеть его!

Саранцев подошел к окну. «Ближний квартал» — он весь перед ним — от погребка до высветленного солнцем сквера; пересеченье улиц, новопроложенная трасса, испещренная движением машин; тихий переулок, в котором каждый пешеход как на ладони…

Девушки в спецовках…

Расстроенный чем-то командировочный, дожевывающий на ходу сосиску.

Девочки с младенцами — легкие, стремительные, еще недавно играли в дочки-матери. И другие, постарше, степенные, с достоинством катят коляски с малышами — расступитесь все!

Подумалось почему-то: занятый повседневными делами, озабоченный охраной города, он редко выглядывает в окно на раскрывающийся перед ним город.

И вдруг среди всех этих людей, озаренной солнцем детворы Саранцев увидел  е г о. Узнал по барски вскинутой голове и внезапной трусливой оглядке.

Прошли какие-то доли времени — дверь кабинета приоткрылась:

— Разрешите?

О н  вошел не один, за ним сутулясь следовала женщина, маленькая, сухонькая, словно увядший лист, рано поседевшая. Одета она была в темное, новое платье старого кроя — так наряжались когда-то жители далекой глубинки отправляясь в центр, и Анатолию невольно вспомнилось: «В старомодном ветхом шушуне…»

— Разрешите? — направился к столу посетитель.

Седая женщина осталась за его спиной; Анатолий тотчас предложил ей стул, а посетитель немедля опустился на другой стул, придвинутый к столу следователя:

— Позвольте пояснить, моя фамилия Роев.

— Как вы сказали?

— Роев, говорю. Роев, Неонил Степанович.

«…Роев? Роев… Да, конечно — Роев!»

Саранцеву вспомнились страницы протокола, вспомнились дни, когда рыскал он всюду, наводил справки в магазинах и музеях, разыскивая изделия старинных мастеров. И вот теперь перед ним — Роев! Подавлен чем-то, в уголках рта притаилась скорбь, потухшие глаза измученного бессонницей человека. Привычно, по барски вскинутая голова…

«Да он ли это? Тот ли Роев?»

Саранцев сложил бумаги аккуратной стопочкой:

— Продолжайте, слушаю вас, Роев.

…Место работы, специальность, место жительства…

Пряча бумаги в шкаф, Саранцев мельком посмотрел в окно — Егорий Крейда рыскал по аллеям сквера, заглядывал в окна управления, обескураженный и разгневанный, точно у него кусок изо рта вырвали.

— Я слушаю вас, Роев, — вернулся к своему столу Саранцев.

— Позвольте пояснить, я относительно происшедшего в доме номер тридцать три по Новому проспекту.

«Явился? Сам? По личному побуждению? Зачуял слежку, зачуял Крейду? Опередил? Шакальная повадка — навстречу погоне?»

Позвонил сотрудник, которому Саранцев поручил наблюдение за Роевым:

— На дальнейшее имеются указания?

— Да-да. Кстати, на рыбалку собираешься? Вот, значит, и созвонимся.

И обратился к Роеву:

— Простите, нас перебили…

Саранцев положил трубку, внимательно слушал Роева, украдкой поглядывал на седую женщину: «Кто она? Почему с ним? Зачем явилась?»

И хотя Роев ничего не сказал о ней, не назвал имени, Саранцеву казалось, что знает о ней самое главное: неизъяснимое горе в глазах, выстраданная седина.

Роев говорил ровным приглушенным голосом человека, который все передумал, у которого все перегорело и теперь осталось лишь одно: правда, и только правда!

…Да, он был в ее квартире в тот день. Они давно разошлись, но сохранили дружеские отношения. Накануне он получил ее письмо, в котором она прощалась перед отъездом на курорт. Роев тогда не знал, о каком курорте шла речь. Не требовала ни свидания, ни ответа. Благодарила за все и прощалась. Но Роев все же зашел к ней. Вот так — шел мимо и заглянул. Даже не знает, как это получилось. Не стучал, не звонил — имелся второй ключ…

— Второй ключ? — насторожился следователь.

— Да, сохранился от прежнего времени. Мы были в близких отношениях. Не отрицаю. Зашел я в тот день в ее комнату и потерялся. То есть совершенно потерял себя. Все как-то сразу, нежданно… Ужасно! Понимаете — очень близкий человек… Как бы в жизни у нас не получилось, но очень близкий!

Роев вел себя, как человек, позабывший, где он находится, с кем говорит; происшедшее подавило его, речь походила более на исповедь, чем на показания следователю:

— Остановился я на пороге, как громом сраженный. Думал, упаду замертво. А потом…

Роев поник, но тотчас снова вскинул голову:

— Разрешите?

Дрожащими пальцами достал и раскрыл массивный серебряный портсигар, вынул папиросу, безотчетно положил портсигар на столе перед Саранцевым — черненое серебро старинной чеканки. Так показалось Саранцеву, теперь ему всюду мерещилась старинная чеканка…

Роев перехватил взгляд следователя, и Саранцеву почудилось, что Неонил Степанович усмехнулся — это была мгновенная, едва уловимая усмешка, и странно было видеть ее на лице подавленного скорбью человека. Саранцев молчал, смотрел на свои руки, как бы опасаясь, что неосторожное, непроизвольное движение выдаст его волнение, — рука потянулась к портсигару — Анатолию показалось, что на внутренней стороне крышки выгравирована монограмма и что инициалы не совпадали с начальными буквами имени и фамилии Неонила Степановича. А Неонил Степанович притих, сощурился, притаился и медлил, стараясь в свою очередь разгадать, что означал пристальный взгляд следователя. Наконец, все так же безотчетно, он принял портсигар со стола, повертел в руках, так что открылась другая сторона его, усыпанная каменьями, глянул на каменья и спрятал портсигар в карман. И взгляд его, и жест его как бы говорили:

«Вещица на вид скромная. Однако камешки многообещающие и значимые. Так что… Если вы действительно уж такой ценитель!..»

— …А потом, — проговорил с трудом Роев, — потом за дверью на лестничной площадке послышались шаги. Кто-то позвонил… И я струсил. Подло струсил. Подло, мерзко! — задыхался Роев. — Я сам презираю себя. Я понимаю, как вы относитесь к моим словам. Но я был в таком состоянии! Находился в безрассудстве. Огляделся вокруг — нигде не было ее предсмертной записки, никакого объяснения поступка. Каждому понятно, чем это угрожало!

Да, теперь Роев не может оправдать своего поведения. И не пытается оправдываться. Он первый осуждает себя… Но тогда… Он вспомнил вдруг о письме, вырвал из письма последние строчки: «не винить некого». Не мог приблизиться к ней, сковал подлый страх, пытался дотянуться до противоположного края стола к ее изголовью, к стакану, стоявшему на самом краю, и положить записку под стакан… Не дотянулся, потому и подхватило записку сквозняком. Какая-то девчонка подобрала листок на улице…