— Где это письмо?

— Не знаю… Ничего не знаю, что было дальше. Вышел в беспамятстве. Возможно, осталось там где-нибудь, в ее комнате. Ничего не помню. Да я вам и так перескажу в точности. Письмо-то я уж запомнил… Обыкновенное письмо расстроенной девушки. Жаловалась на изломанную жизнь, писала, что сама во всем виновата, что очень устала, хочет отдохнуть, уезжает на курорт. Я тогда ничего такого не подумал. Вот и все, что писала. Я вам слово в слово передал. Совершенно точно. Ничего другого не было.

Он говорил еще долго, не владея собой, потрясенный случившимся. Говорил с искренней взволнованностью, верней неподдельной нервозностью, естественной при столь тягостном положении. Быть может, в силу этой неподдельности, или от того, что все приметы и подробности, приводимые Роевым, нисколько не противоречили материалу экспертизы и следствия, — Саранцев не сомневался в подлинности версии. По крайней мере, что касалось происшедшего в тот памятный день.

Но странно, именно эта обстоятельность и подлинность показаний задела следователя. Задел разнобой между состоянием человека и обстоятельностью показаний.

И вдруг, противореча доверительному тону Роева, взволнованности Роева, собственному своему доверию к сказанному, следователь воскликнул:

— Перчатки! Вы в перчатках работали!

Глаза Роева застыли, он захлебнулся и не сразу преодолел спазму, потом по-бабьи всплеснул руками:

— Я не работал! Я был в отчаянии! Перчатки! Холодно было, если помните. Как был в перчатках, так и остался. Весна холодная, свежая, мокрая…

— Мокрая? — переспросил Саранцев, стараясь поймать глаза Роева.

— Да, дождливая, сами знаете.

— А как же отсутствие следов?

— Отсутствие? Какое отсутствие? А, следы! Выпал сухой, ветреный день. И всю ночь буря. В коридоре и комнате половики. Да я и не подходил к ней… И это уж ваше дело — следы! Что вы нажимаете на меня? Я не оправдываться сюда пришел. Я с полным раскаянием. Следы! Что я — отрицаю, что был там? Я же не отрицаю. При чем тут следы? Несу полную моральную ответственность. Я сказал: сам презираю себя!

— Продолжайте, Роев.

— А что продолжать? Я все изложил. Полагал, поможет вам в следствии. Да и не мог более… Места себе не нахожу…

— Попрошу рассказать подробнее. Я упустил некоторые обстоятельства.

Саранцев открыл дверцу стола, выдвинул ящик, перебирал бумаги:

— Продолжайте, Роев! — Достал из ящика тощую, казалось, пустую папку без номера и титула, только в углу чуть заметно карандашом «Саламандра». Раскрыл папку — несколько исписанных страничек блокнота, четвертушка ватмана, фотоснимок тринадцать на восемнадцать. Придвинул к себе четвертушку ватмана:

— Рассказывайте, Роев, я слушаю.

Разглядывал набросок, сделанный художником Виктором Ковальчиком, искоса посматривая на Роева: ни малейшего сходства, ни малейшего портретного внешнего сходства, и нос не такой, и рот не такой. Разве только в этом — затаившийся зверь под маской добропорядочности. Саранцев перевел взгляд на посетителя:

— Достаточно, Роев. Вполне достаточно!

— Нет, извините! — еще плотней придвинулся к столу Неонил Степанович. — Нет, уж извините, совершенно недостаточно. Если уж потребовали обстоятельства! Мамаша! — обратился он вдруг к седой женщине. — Предъявите, мамаша, документ товарищу следователю.

Неонил Степанович взял из рук седой женщины письмо и положил на стол перед следователем, как раз на том углу стола, где только что лежал портсигар, усыпанный каменьями:

— Прошу ознакомиться с обстоятельствами. Как вы сами потребовали. В этом ее письме к своей родной матери разъясняются все обстоятельства, а также моя полнейшая непричастность.

Анатолий читал письмо, забегая вперед, перепрыгивая через строчки и снова возвращаясь к началу:

Перечитывал письмо — ни слова о тех, кто погубил ее, ни малейшей попытки противостоять злу; только покаяние и слезы…

Уходит, увертывается товарищ — товарищ! — Роев.

Девчонку погубили, а виновных нет.

Сейчас вот Роев встанет и уйдет.

Но даже если не уйдет сейчас, если предложить задержаться — все равно выкрутится, понесет моральную, а от статьи уйдет.

Вот он говорит о чем-то, требует проверки, экспертизы, установления подлинности письма — документа! Чтобы все по справедливости. Готов нести морально-общественную ответственность. А что ему мораль?

Саранцев смотрел в глаза седой женщине:

— Мамаша! Что же вы, мамаша, столько времени отсиживались! Почему сразу не обратились к нам?

— А я гостила, сынок. Гощу у своих по старости. У меня две дочки. Было две…

Саранцев смотрел на свои руки.

Руки лежали спокойно на столе.

Что он скажет Роеву? Неонилу Степановичу?

Задержитесь?

Надо будет, вызовем?

«…Я гостила, сынок. Только возворотилась, мне говорят — письмо. Глянула на конверт, сразу почуяла — от доченьки…»

— Вам придется ответить, Роев. Ответить по всей строгости!

— А как же! Затем и пришел. Жизнь человека — это для нас первое.

— Так вот, признавайтесь! Объясните нам, что толкнуло ее на этот несчастный поступок?

— Чужая душа — потемки, — развел руками Неонил Степанович, — если не ошибаюсь, скрывала злосчастный роман с одним лагерником. Рецидивист. Верткий такой субчик. Некий Крейда. Егорий Крейда. Со студентами разными общалась, в такси разъезжала, в соседнем кафе встречалась. Закрутилась, в общем, девочка.

— Вы о себе расскажите! — вспылил Саранцев.

— Я все сказал. Никакой моей вины в несчастии нету. И должен вам заметить, что в те часы, когда свершилось, я совсем в другом месте находился, у другой женщины. В квартире этой женщины коридорная система, вполне уважаемые соседи с положением, все меня видели и полностью могут подтвердить. А у вас несомненно имеется заключение судебной медицины о времени и часе происшедшего. Так что тут и говорить не о чем.

— Это все, что считаете нужным сообщить нам, Роев?

— Да, теперь все.

— Тогда у меня имеется один вопрос. Одно обстоятельство. Раз уж затронули обстоятельства!

Саранцев вынул из папки фотоснимок диадемы и бросил его на стол перед Роевым:

— Знакома вам эта вещь?

Роев нехотя, мельком глянул на снимок, отвернулся, как бы не желая смотреть на незначащее, не имеющее отношения к делу. Прошло некоторое время, прежде чем он снова взглянул на фото:

— Говорено-переговорено об этой безделушке!

— Значит, вы и по данному делу проходили!

— Не проходил, а был безосновательно привлечен. И по суду оправдан.

— Та-ак. А не можете ли сообщить что-либо о дальнейшей судьбе упомянутой безделушки?

— И об этом достаточно говорено. Разъяснял в свое время. Продана за бесценок случайному покупателю. Разве вам не приходилось встречать на курорте странички блокнота и тетрадей, пришпиленные на стендах и стенах павильонов: «Продаются дамские шорты неодеванные пятьдесят восьмого размера» или «мужские тапочки, совершенно не ношенные, номер тридцать девять»?

— Ключ! — оборвал его Саранцев.

— Не понял вас.

— Ключ от ее квартиры. Ваш личный ключ, о котором упомянули.

— А-а, ключ… — Роев, продолжая говорить о том, что его волновало, а не о каких-то там ключах, перчатках, диадемах, принялся шарить по карманам, достал ключ, маленький, плоский, от обыкновенного дверного, накладного замка и подал его следователю:

— Вот, пожалуйста… Теперь он мне без надобности, — ухмыльнулся беспомощно, — да, знаете ли, она и так частенько оставляла дверь незапертой. Натура уж такая, ко всему безразличная и доверчивая.

Саранцев долго разглядывал ключ, словно он мог в чем-то помочь, облегчить розыск. Взвесил на руке и приобщил к делу.

Позвонил Крейда:

— Как же теперь? Я ж видел, в какие двери он стукнулся, — Егорий обращался к Саранцеву не по званию, не «гражданин», не «товарищ начальник», а по имени-отчеству, как бывало взывал к учителю своему — еще мальчишкой — запутавшись в школьных злоключениях и пытаясь вывернуться из беды, — что ж теперь получается?