— Ты ж прижал его к дверочке? Добился своего? Чего еще желаешь?
— А дальше как? Он вошел, он и вышел. А нам что делать?
— Разопьем по чашке кофе в том же кафе.
Но еще до встречи в кафе Анатолию довелось испить чашку чая в кабинете Богдана Игнатьевича. Разбирали шаг за шагом — по косточкам — все деяния молодого следователя. Все должное в подобных случаях было сказано и отмечено.
Но, кроме служебных и деловых, были потом разговоры и оценки дружеские, которые не отмечаются ни в приказах, ни в характеристиках, однако в немалой степени определяют дальнейшую судьбу новичка.
За пределами кабинета Богдана Игнатьевича, вне стен учреждения, приятельски, с шуточками, похлопыванием по плечу, говорилось о замашках детектива-частника, о поучительном включении в розыск рецидивиста. Не преминули вспомнить о последнем матче и ретивых футболистах, норовящих самолично, во вред делу, бить по воротам.
Анатолий ершился, отбивался, как мог:
— Знаю! На первых курсах проходили, со школьной скамьи запомнили: личное увязывай с общим, проникновение с управлением. Опирайся на аппарат, и да будет тебе благодать. Но, послушайте, на той же школьной скамье мечталось о поиске, творческом поиске, страстности, риске… Значит, все это наивное детство? Романтика юности? А теперь нажимай на массовые мероприятия, отработанную технику, выполняй свое в налаженной машине. Аппарат? Оснащение? Да! Разумеется! Сейчас все вокруг опирается на современную технику. Но, позвольте напомнить: иного мощной техникой и не возьмешь. Слишком тонок и скользок для широкого захвата, для мощной техники — вирус под гусеницами бульдозера!
Применяли ж широкие мероприятия — собирали сведения о коллекциях и гарнитурах бижу старинной чеканки, размножили снимки, разослали во все углы, в музеи и хранилища, запрашивали о наличии, возможном хищении и утратах. Отовсюду один ответ: нет, неизвестно, не было. Я не отказываюсь от аппарата и новейшей техники, но позвольте поразмыслить, р а з о б р а т ь с я в о б с т а н о в к е, о к р у ж е н и и чрезвычайного происшествия…
Судили-рядили, спорили в товарищеском кругу, в приватной, внеслужебной обстановке.
Но главным для Анатолия остались слова Богдана Игнатьевича, сказанные еще утром, на совещании:
— А все-таки, Саранцев, не упускай ниточку, придерживайся своей версии!
Анатолий вновь навестил людей, именуемых в протоколах свидетелями, а в просторечье — соседями. Наверно потому, что расспросы велись неоднократно, соседи отвечали торопливо, неохотно, и в памяти Саранцева осталось лишь наиболее существенное или, напротив, однообразно, заученно повторяемое.
Первая соседка:
— Да-а-а, жила-была девочка. А что, собственно, вам от меня нужно?
Вторая соседка, деловитая, обстоятельная кассирша сберкассы:
— Ой, я вам скажу — не было меня. Была в отпуску. Путевка горела, так, спасибо, про меня вспомнили. Была бы я дома, я бы уж отстояла девоньку. Близко знакомы не были. Но, понимаете, — общая лестница. Вместе, бывало, поднимаемся, на площадке встречаемся или у почтового ящика. В «Гастрономе» у прилавка всегда в чем-нибудь уступим друг другу. А как же? Обе — женщины. То мелочи не хватит, то посуды, а то и рублика. Сами знаете, как в жизни получается. Ей, между прочим, всегда недоставало. Есть такие граждане, сколько не имеют, все не хватает. Ты им хоть целый дом преподнеси со всеми удобствами — гвоздя не хватит вешалку прибить. Автомобиль с гаражом заимеют — будут по соседям бегать на бензин занимать. Однако, должна сказать, девчонка душевная, добрая, готова каждому помочь. Тут у одной технички несчастье стряслось, так она со своей руки браслетку сняла, говорит: «Денег у меня нет, говорит. Растратилась. Может, эту вещицу продадите!..» А та наотрез отказалась: «Что я, какая-нибудь, с вашей руки снимать!..»
Саранцев: «Расскажите, пожалуйста, подробней об этой браслетке. Опишите детально, как она вам запомнилась!»
Свидетельница: «Да что описывать? Обыкновенная, не модная. Теперь таких не носят. Но узор любопытный. И камень, большой, искристый. Черный глаз в треугольнике. Потом я уже эту браслетку не видела. Наверно, отдала кому-нибудь, подарила или продала. У нее никогда ничего долго не держалось. Чуть что — в комиссионку. Или так подружкам отдаст…»
Саранцев: «Простите, очень важно уточнить — у нее что, родители с большим достатком?»
Свидетельница: «Этого вам не могу объяснить: не знаю. Я сказала — близко не были знакомы. Возможно, родители высокооплачиваемые. Возможно, от жениха подарки. Ни о чем не расспрашивала. Но, должна сказать, оставайся я здесь, дома — я бы уж заметила, поняла ее, уберегла. Я сама не легкую жизнь прожила, многим людям обязана. Можно, кажется, другого понять…»
Жилица из нижнего этажа (о ней соседи отзывались уважительно, ни о месте работы, ни о других анкетных данных не обмолвились, упомянули только: «Сына из армии ждет!..») рассказала:
— Я всегда ее каблучки над собой слышала. Остро так цокала. А то вдруг — тишина. Не слыхать. Замерла. Балахманная девчонка. Вроде, как бывает, птенец из гнезда не впору ринется…
Празднично, чисто в комнате — особая чистота ожидания. И цветы на столе чуткие, поднялись на цыпочках, так и тянутся навстречу. Портрет старого солдата на стене и рядом — молодого в парадной форме.
Все в горнице в ожидании. А ведь до осени, до срока не мало еще дней.
— Настырливый вы человек, — приветствовала Саранцева хозяюшка, — надоедливый. Все вам дотошно требуется. В который раз осчастливили?
Она вздохнула, выглянула в окно на улицу:
— Ну, что ж. И мои такие ж требовательные, хоть старший, хоть меньшой. Я уж старшему говорю: «Как только тебя на заводе держат? Поди, всем там голову заморочил!» Но, представьте, ничего, уважают. Хоть и спорят порядком. Ну и меньшой такой же, уж что наметит…
Помолчала, поглядывая на портрет молодого солдата.
— Приезжал на побывку, встретил случайно на лестнице эту девчонку, — хозяюшка указала рукой на потолок, — ну потом в магазине еще, в «Гастрономе», тут у нас… Была с каким-то пожилым. Дядя он ей, сват или брат. Заглядывал раньше, теперь не видать, не слыхать. Ну и еще на площадке встретились они с моим сыном — всего и знакомства. Здрасьте — до свидания друг дружке не сказали. Но прибегает мой меньшой после этой встречи и говорит: «Вы, мамуся, эту девчонку из внимания не выпускайте. Странная она какая-то. Жалкая. Точно мотылек, грозой оглушенный!» Ему срок в часть возвращаться, так он меня просит. А я и без него присматривалась. Еще тут одна соседка пугала меня: «Ой, гляди, береги сына!» А я ничего, я спокойная. Мой, говорю, плохим не соблазнится. А если выберет, — значит, достойного избрал человека. Не-ет! Ничего не могу сказать против этой девочки. Жизнь, она не всегда гладко складывается.
Снова помолчала.
— Говорила я с ней. Все, что было на душе, все чему жизнь научила, все сказала. Слов красивых не подбирала. Но и чернить не чернила. Как с дочкой родной говорила. Слушала меня, все понимала, со всем соглашалась. Уйдет, бывало, — личико светлое, детское. И глаза хорошие, чистые. А на другой день, как подменят, и глаза чужие, в глаза не смотрит. Что такое, думаю — человек, как человек, а то вдруг! Ну, думаю, только одно — привязалась к плохим людям. Сама не своя. Потерял себя человек. И тебе скажу: не то главная беда, когда человек с дороги сбился. Такому еще помочь можно, только руку протяни. А то беда, когда человек себя потерял, самому себе не хозяин. Что я могла сделать против тех, кого не видела и не знала?
Саранцев: — Бывало так, что она оставляла дверь квартиры незапертой?
— Да уж сколько раз! Кинет хату, завеется. А соседи переживают. Случалось, выговаривали ей, указывали. Смеется! «Ты что смеешься, — стыдим, — дверь сквозняком распахнуло, раскрыта настежь. А нам что думать?» Рукой махнет: «Да что там! Что у меня? Сейфы? Да я вроде как ангел небесный — одни крылышки за спиной!» И вот так — расправит свои крылышки и полетела…
