Василь Корж слушал почтительно.
— Если бы мы бережливее, внимательнее, сыновнее относились к жизненной мудрости, богатствам опыта своего народа, и у нас, несомненно, имелся бы общий принцип народной медицины, а не разрозненные списки, разноречивые схемы сочетания лечебных трав. Из всех возможных форм неуважения самое позорное и пагубное неуважение к мудрости, жизнестойкости своего народа… Простите, — спохватился Вага, — я несколько отвлекся. В чем заключаются ваши наметки, товарищ Корж?
— Видите ли, профессор, я придерживаюсь того мнения…
— Очень хорошо, что у вас есть мнение, товарищ Корж.
— Позвольте напомнить, профессор, вы только что охарактеризовали актин как средство, воздействующее на общий защитный механизм. Общий, а не специфический…
— Продолжайте, товарищ Корж.
— Значит, речь идет об укреплении жизнестойкости организма, его способности противостоять патогенным факторам.
— Да, несомненно.
— Стало быть, наряду и в дополнение к специфической подготовке перед облучением…
— Вы предлагаете применять актин?
— Да. В качестве подсобного момента перед облучением. А возможно, и на протяжении всего периода.
Почему он сам — Вага — не подумал об этом? Почему исключил актин из практики Главной лаборатории? Убоялся, что старое свяжет, потянет назад?
— Продолжайте, слушаю вас, товарищ Корж.
— Еще один вопрос, Богдан Протасович, — осмелел Василь, — быть может, недостаточно продуманный. Однако разрешите, поскольку речь зашла о Главной лаборатории…
— Слушаю внимательно, товарищ Корж.
— Впервые в нашей лаборатории после такой дозы выживает мать с потомством. У нас нет еще проверенного режима.
Вага молча слушал.
— Ведь это мать. У нее и без того большие биологические нагрузки. А мы держим ее на общем режиме. И подготовку она прошла на общих условиях…
Вага с любопытством разглядывал юношу.
— Мы понадеялись на естественную мобилизацию сил. Мне представляется необходимым форсировать поддержку. Как вы решите, Богдан Протасович?
Вместо ответа Вага спросил:
— Вас зовут Василь, коллега Корж?
— Василь? — растерянно повторил Корж, напрягая память. — Да, верно — Василь.
— Хорошее имя. Чудесное имя. Так вот что, коллега Василь, у меня к вам просьба: останьтесь сегодня в Главной на дежурстве. Скажите, что Вага распорядился. На вас я больше полагаюсь.
«…Принять мысль Василя? Снова пересмотр азбучных истин, снова ученическая парта, новый взгляд на дважды два…»
Воскресная прогулка
Междугородная вызвала Шеврова. Звонил приятель Серафима Серафимовича Брамов, один из самых осведомленных людей в Головном институте.
— Здоров, Серафим! Говорит Брамов. Как работаешь?
— Спасибо. Слушаю тебя, Олег Викентьевич.
— Как работаешь, спрашиваю?
— Не знаю, что ответить. Трудненько приходится. Наш глубокоуважаемый — тяжелый человек. Не знаю, удастся ли сработаться.
— Не торопись с выводами.
— Да — чего там, Олег Викентьевич: Вага есть Вага!
— А такое выражение слыхал: на каждого Вагу есть перевага!?
— Ты хотел мне что-то сообщить, Олег Викентьевич? — тотчас перевел разговор на деловые рельсы Шевров.
— Да, сообщаю: прибываем к вам всей комиссией. Для всестороннего ознакомления. Насчет разбухания строительства.
— Да, нашему глубокоуважаемому тесно в филиале. Подавай филиал филиала. Добивается строительства специальной лаборатории для своей радиации. Уже фундамент закладывать собираются, неподалеку от летнего лагеря. Базируются на верхней площадке. Растягивают подъездные пути.
— Ну, приедем, разберемся в фундаменте. Одним словом — встречай, старик. Советуют у вас в летнем лагере остановиться. Говорят — красота!
— Золотой уголок. Легко дышится.
— Ну, вот и дыши себе спокойно, старик. Понял? Поцелуй ручки Янке!
— Кому? — не расслышал Шевров.
— Янке! Янке Севрюгиной. Забыл? Вместе Новый год встречали…
— А, Севрюгиной… А она сейчас в Междуреченске. Готовит на воскресенье вылазку.
— Я письмо и телеграмму ей послал. Передай: прилетаю завтра прямо в Междуреченск. Там и остановимся. На природе. Пока, старик!
Шевров не сразу положил трубку, ждал замечаний деловых, служебных. Но трубка молчала, пока не раздался нетерпеливый девичий голос:
— Закончили разговаривать?
— Да. Все.
Серафим Серафимович смотрел на телефон так, будто видел в трубке квадратный, обрубленный лик Брамова: напряженный взгляд, оттопыренные рупором губы, точно пловец на финише, одним дыханием заглатывающий воздух. Странный вид, словно только-только пробился сквозь толпу — всей тушей, локтями, зубами — вырвался на простор, однако чувствует, что сзади прищемило, кто-то накрепко прижал полы пиджака.
Посмотришь и не скажешь, что перед тобой баловень судьбы, столичная птица большой удачи.
Когда-то служил в глуши, под началом Серафима Серафимовича, с дешевенькой бумажной папкой топтался у стола. Обошел, обскакал и вот теперь трезвонит сверху, подбадривает с барской снисходительностью.
Фундамент, видите ли, его тревожит. А черта ему междуреченский фундамент, да и все фундаменты вообще! Разве что который под собственными его ножками!
Шевров не осуждал, Шевров завидовал Брамову.
И завидуя, всполошился: едут разбираться, а сигналов снизу не было и не имеется…
Что это он намекнул — Новый год?
Да, собирались, встречали. В узком кругу. Шевров познакомил Брамова с Янкой. Новый год давно стал старым, много дней ушло, но Брамова снова потянуло: целую ручки!
Неожиданный телефонный разговор не выходил из головы Серафима Серафимовича. Брамов умеет втиснуть между строк нужное дельце. В чем это дельце? Что главное для него: комиссия или Янка? Тон столичного друга благожелательный, ничто, видимо, не угрожает Серафиму Серафимовичу. Напротив, все складывается благоприятно, не противоречит служебным и житейским планам Шеврова.
Давно миновали времена — уверял в откровенных, приятельских беседах Серафим Серафимович, — когда человек мог жить, как бог на душу положит. У него, Серафима Серафимовича, все было рассчитано, расписано, учтено, на каждого встречного свой реестр, на каждом листке календаря пометочки, крючочки, запоминания.
Шевров остановил в коридоре Надежду Сергеевну:
— Брамов только что звонил. Собираются…
— К нам всегда кто-нибудь собирается.
— Надо Богдана Протасовича предупредить. Да не знаю, как заговорить. Опасаюсь. Больно уж крутоват.
— А вы никак не говорите. Приедут, тогда и станем разговаривать.
— Надежда Сергеевна, дорогая, вы заметили — с вами я всегда откровенно. Вы прямой человек, и я прямой человек. Признаюсь, Брамов опять свое, насчет нашего глубокоуважаемого. Глубокоуважаемого Богдана Протасовича. Пущай, мол, на кафедру возвращается. Молодым девицам биопоэмы читать.
— Вас, очевидно, возмутил недопустимый тон?
— Да, безусловно. Однако, Надежда Сергеевна, верите ли, не нашел, что ответить. Искренне говорю. Так молча и положил трубочку. Положил, а сам рассуждаю: Брамов, конечно, резкий человек. Жестко поворачивает. Однако кто же его знает, а вдруг Брамов прав по-своему?
«Что это Шевров разоткровенничался? — недоумевала Надежда Сергеевна, — сколачивает общественное мнение? Готовится к собранию? Воевать с ним? Спорить? Но ведь сама сегодня — пусть иначе, иными словами — упрекала Вагу, обвиняла… Воевать или не воевать?..»
Вспомнилось: однажды на собрании хвалили товарища за умение сглаживать углы. Так и записали одобрительно: «всегда сглаживает острые углы».
— Серафим Серафимович, вы любите сглаживать острые углы?
— Не понял вас, Надежда Сергеевна.
— Острые углы, спрашиваю, умеете сглаживать?
— Какие углы, извините?
— Острые, острые! На собрании сглаживать будете или выступите прямо? Имейте в виду, я прямо выступлю. Открыто. Против вас и против Брамова.
— Против меня? Почему, Надежда Сергеевна?
