— Да потому, что вы черните Вагу, даже не понимая, что такое Вага. Даже не представляете себе значения для нас, для нашей работы…
— Верите в незаменимых, Надежда Сергеевна? Не верите в силу коллектива?
— Что вы, Серафим Серафимович, такое тяжкое обвинение! Неправильно меня поняли. Убеждена в полнейшей заменяемости. Нужно только хорошенько продумать этот вопрос.
До встречи с Надеждой Сергеевной Шевров не собирался возобновлять разговор с Вагой, но теперь это стало необходимым.
— Я к вам, Богдан Петрович.
— Что-либо срочное?
— Нет. Однако утром нам помешали…
— Вы где обедаете, — спросил Богдан Протасович, — дома или в столовой?
— Дома. По причине желудка и печени.
— Дома-а… — протянул Богдан Протасович, прислушиваясь к теплому, уютному слову, — представьте, и мне пора домой…
— Долго не задержу. Придется уделить время, Богдан Протасович.
— Ну что ж, прошу вас, — Вага предложил стул, не тот, на котором только что сидел Василь Корж, а прямо перед собой, по другую сторону стола.
— Богдан Протасович, разрешите говорить откровенно.
Вторично в этот день Шевров начинал откровенный разговор.
— Звонил Брамов. Вы знаете его — из отдела…
— Да, нам приходилось встречаться с товарищем Брамовым.
— Завтра он прилетает с комиссией… — Шевров присел к столу, — надо как-то подготовиться, — проговорил Шевров таким тоном, будто оказывал Ваге неоценимую услугу.
— Разве мы не готовы, Серафим Серафимович?
— Вы как-то рассеялись, Богдан Протасович, отошли от насущных вопросов, слишком много времени уделяете молодым.
— Здесь не может быть слишком много. Может быть только слишком мало.
— Непомерно много. Это не мое личное мнение. У нас сейчас создалось исключительно благоприятное положение в лаборатории актина. Исключительно благоприятный момент. А вы рассеиваетесь. Слишком много доверяете самостоятельных работ молодым. Могут затормозить, потянуть назад…
— Серафим Серафимович, бога побойтесь, как могут тянуть назад самостоятельные работы? Назад тянут несамостоятельные!
— Как знаете, Богдан Протасович. Мой долг — обратить внимание.
Серафим Серафимович положил черную папку на стол, но на этот раз не раскрывал, отодвинул и тут же позабыл о ней, отрешась от служебных дел.
— Богдан Протасович, по правде говоря, я заглянул не для официальных разговоров. Разрешите по-дружески, в качестве коллеги по институту, в качестве сверстника, если хотите…
Серафим Серафимович еще чуть дальше отодвинул папку.
— …Конечно, все еще впереди, — продолжал Шевров, — однако приходится тщательно взвешивать. Актин — это хлеб насущный. Вся ваша жизнь, опыт, знание — все связано с лабораторией «Актин»… — Шевров говорил все настойчивее. — Желаете или не желаете, а придется прийти к выводу, Богдан Протасович. Всякое открытие имеет свою молодость, золотые годочки и свой износ. Извините, но это закон. Примеров тому множество. Только еще вчера актин был в зените. Сегодня еще имеет вес. При известном внимании и усилиях можем выйти и занять надлежащее место не только у нас, но и в мировом масштабе. А завтра…
— Все как-то не по-людски у вас, Серафим Серафимович. Заботитесь и печетесь о том, во что… не верите!
— Теряем драгоценное время, Богдан Протасович. Вот о чем забочусь.
— Серафим Серафимович, у меня был школьный дружок по фамилией Буцим. Так этот Буцим в подобных случаях обычно говорил не «выйти», а «выскочить». Так и говорил: «Сейчас как раз время выскочить». Ему страшно хотелось выскочить и греметь. И, представьте, выскочил! Гремит. Чем уж гремит и кому от этого польза, не знаю. Но гремит.
— Ну что ж, принимаю. Пусть — выскочить. Меня не пугает это слово. Если не быть впереди, значит, быть позади. А задним невеселая жизнь достанется.
— Голубчик, я никогда не стремился к веселью.
— Дальтонизм какой-то, честное слово. Не воспринимаете яркой краски, — Шевров говорил уже запальчиво, толковал относительно понимания главного, понимания порядка.
— У вас изуверское представление о порядке, — пробормотал Вага. Богдану Протасовичу дышалось все трудней, никогда еще он не чувствовал себя так мерзко. — Совершенно искренне хочу уяснить, что разделяет нас, Серафим Серафимович. Почему так по-разному смотрим на вещи, почему никак не можем понять друг друга?.. — Богдан Протасович пытался собраться с мыслями. — Пожалуй, все сводится к одному слову. Все лишь к одному слову: в е д о м с т в о! Вот оно, жесткое слово, которое разделяет нас — ведомство, вместо живых людей, добра, любви, счастья. Все, что было святым, великим для целых поколений, вы сводите к ведомственному распорядку.
— Богдан Протасович, я протестую!
— Душно!
Вага откинулся на спинку стула.
— Здесь очень душно. Откройте, пожалуйста, окно…
И, не дожидаясь, пока Шевров выполнит просьбу, бросился к окну.
— Весна! Удивительно ранняя весна. Хорошо! И не верится, что на земле существуют конторы, входящие, исходящие. Непонятно, как могут быть рядом весна и конторы.
«…А что если Шевров прав? Может, действительно надо выскакивать и греметь?..»
«…Но русская наука никогда не была крикливой!»
Весна. Солнце озаряет землю, детвора шумит, заглушая щебетанье птиц.
Откуда-то, наверно, из преисподней, доносится голос Шеврова:
— Богдан Протасович, я решительно протестую!
— Нет уж, погодите, товарищ Шевров. Вы сами напрашивались на откровенный разговор. Так будем говорить откровенно. Я долго, терпеливо слушал вас, товарищ Шевров. Пришел черед вам послушать.
Разговаривали негромко, не повышая голоса, сдержанно, как подобает интеллигентным людям:
— Вы изволите рассуждать о порядке, — старался сохранить спокойствие Богдан Протасович, — да, разумеется, неукоснительный, абсолютный рабочий порядок. Порядок дерзновенной и организующей мысли, добра, познания, а не порядок службистики и департамента.
— Я коммунист, а вы мне департаментом в лицо тычете!
— Вы — коммунист. А я? Я кто, по-вашему?
— Да, действительно, интересно уточнить: как вы понимаете коммунизм? Ваша личная точка зрения?
— Моя личная? Сейчас, сейчас, товарищ Шевров. Сейчас попытаюсь сформулировать. Ну вот, пожалуйста: «Мы наш, мы новый мир построим!» Вы согласны с этой формулой, Шевров?
Серафим Серафимович встал, повернулся налево кругом и вышел из кабинета.
На закате они покинули учреждение. Шевров — чуть раньше, шел впереди. Вага замедлил шаг, не желая видеть его. Оба двигались пешочком, чтобы подышать свежим воздухом. Почти одновременно появились в научном городке. Шевров по-прежнему шагал впереди и первым снимал шляпу, отвечая на приветствия знакомых.
Возле клуба толпился народ, выстроилась очередь за билетами — демонстрировался новый фильм, комедия. В малом зале обещали диспут о любви и семейном счастье.
На углу девушка и парень толковали об экзаменах, о правах заочников, о высшей математике.
На другом углу две приземистые девчонки в огромных серых папахах, на манер Робинзона Крузо и Пятницы. Долетела нелепая фраза:
— Нет, довольно. Пардон. Фатит. Фатит, я говорю: вчера с ним встречалась? Встречалась. Ну и все. Теперь одна погуляй. Надо совесть иметь.
«О какой совести они спорят? В чем их совесть?» — старался отогнать прицепившуюся фразу Богдан Протасович.
Домашняя работница Пименовна, обслуживающая многие семьи городка, встретила Вагу ворчаньем:
— Прибыл наконец. Чемодан прислал, а самого нет.
Опустился в кресло, намертво, недвижимо. Слышал — Пименовна звала к столу. Как всегда, говорила о пользе горячей пищи. Отвечал: «Да, да» — и не двигался с места.
Перед глазами, за окном — разлив, кипенье льдов до самого горизонта.
А может, до самого Полярного круга.
Из Москвы позвонила Варвара. Пименовна подала трубку Богдану Протасовичу, стояла рядом, за спинкой кресла, и ждала, что скажет бывшая хозяйка. Варвара спрашивала, получил ли Богдан письмо, интересовалась культурными ценностями.
