Крейда отодвинул пустую чашку поднялся было из-за стола и вдруг склонился над листом полуватмана:

— Ты что малюешь? Ты что малюешь, художник? Ты кого нацарапал?

— Не узнаешь?

Крейда воспаленными глазками прилип к рисунку:

— А черт его знает… Вроде узнаю. А вроде и нет.

Виктор подвинул рисунок Ларе:

— Лариса, скажи слово!

— Обычная твоя манера; мелькнет что-то… Но тебе ж сказали — не похож. И уши у него не торчат так зверски.

— Ага, значит зацепили ушки? И на том спасибо.

— Ничего более не могу сказать.

— А почему ты разволновалась?

— Не знаю. Что-то неприятное, даже страшное в твоем рисунке.

— Страшное? Признаться, не заметил.

Виктор разглядывал свой набросок, положил на пол, продолжал разглядывать:

— Рожа как рожа. Упорная, самовлюбленная:

— Не знаю, не замечала. Не видала его таким. Или нет, однажды — он стоял у витрины, у нас еще не зажигали свет. А на улице были ясные сумерки. И вот, когда он не знал, что за ним наблюдают…

— Извиняюсь, разреши подробней рассмотреть? — приглядывался к рисунку Крейда.

— Можешь взять на память. О сегодняшней встрече.

— Если позволишь…

Крейда с неуклюжей осторожностью, как берут неловкой рукой нужный документ, поднял с пола рисунок, бережно сложил, так что чистая половина прикрыла рисунок, спрятал в карман:

— Всех благ!

Он двинулся мелкими шажками к выходу и вдруг остановился.

Виктор видел, как Егорий подошел к новому посетителю, молодому, подтянутому человеку в сером плаще; о чем-то заговорил с ним и — Виктору показалось — передал ему рисунок.

Лариса упрекнула Виктора:

— Там был еще другой набросок — на другой стороне!

— Я не помню. Разве я рисовал что нибудь? Ах, да…

— Ты удивительно невнимателен. Хотя бы каплю уважения! — Лара порывисто встала из-за столика. — Ты знаешь, кто этот, в серой болонье? — проговорила она тихо. — Он приходил к нам. Ну, после того случая на Новом проспекте. Девушки говорили — из управления.

— Ладно, пошли, Лариса.

— У меня эта продавщица из «Лаванды» все время перед глазами.

— А я подумал о твоих девчатах: всполошились. «Ахах, происшествие!» В зеркало глянули, губы подмалевали и пошли себе дальше улыбаться. Может, такова и есть жизнь — улыбайся, пока улыбается?

— А я сейчас о нашем маленьком думаю, жду его. Хочу ему хорошей, настоящей жизни. Ревниво присматриваюсь ко всему вокруг: что ждет его? Раньше я так не думала.

— Ты упрекаешь меня в чем-то?

— Нет, Вика, я не упрекаю, говорю о том, что на душе. Маленький придет, и я хочу, чтобы все для него было хорошо, всюду, где ему быть, по земле ходить. Чтобы всегда — доброе. Пойми меня, я говорю сейчас не только о великом добре, я говорю о повседневном, о том, что рядом с ним. Да, рядом. Потому что, если рядом плохое — можешь потом утешаться, что где-то поблизости процветает великое добро. И так думает каждая мать. Все мы — спроси любую…

…Навстречу — первая смена моторостроительного: обгоняя стариков, рванулся вперед молодняк на автобусы и трамваи, облипая, повисая на подножках, ворочая плечом двери, утрамбовывая, распирая кузова машин до отказа. И только местные, близживущие, двигались спокойней, обсуждая по дороге дела заводские и житейские, но и тут стремились потоком, половодьем, и этот поток был легко различим в уличной толпе, и разговор на ходу выработался особый — скороговорка, недомолвки, угадывание с полуслова.

Виктор Ковальчик еще издали приметил Василя и его друга — шли рядышком, а спорили так, точно вот сейчас готовы были разойтись, расстаться навеки.

Василь говорил неспокойно, то и дело выкрикивал или вдруг умолкал, и, видно, ему казалось, что друг не понимает его, все время повторял: «Понял? Понятно?»

— Душу замутило. Понял? А человек должен к работе приступать с чистой душой. Чтоб ничего кроме. И так кругом — вся жизнь. А то что ж — все равно, что стоишь за конвейером и чужой брак подходит к тебе. А ты его, чужой брак, принимай. Отвечай за чужой брак. Разве такое мыслимо?

Напарник перестал возражать, молча прислушивался.

— Так я тогда думал. А теперь другое. Жизнь — не поточное производство, не конвейер, своего уголочка не выкроишь, все кругом касается, все на себя принимай.

Как часто бывает у сверстников, Виктор Ковальчик угадал их разговор — не слова, не точный их смысл, а настроенность, как распознают свой голос, повторенный эхом.

Он первым окликнул Василя:

— Здоров, рабочий класс!

— А, художник! Что это вы движетесь, вроде как будто детскую коляску перед собой толкаете? — и, смекнув, что сболтнул лишнее, поспешил заговорить о своем. — Не забывайте нашу харчевню. Заглядывайте, посидим за столиком. Верно, приходите, друзья!

И весь разговор. Старикам на целый день хватило бы — как, да что, да я сказал, да ты сказал…

А эти словом перекинулись и разошлись — все ясно…

Виктор Ковальчик работал много, работа была подрядная, и это мешало ему должным образом посещать студию — появлялся, как солнышко в пасмурный день (посмеивались ребята), лишь бы глянуть, чем люди живы. У него не было цеховых навыков, не было родословной, цеховой преемственности — все приходилось добывать своим горбом, И самое трудное — чтобы труд не стал ремесленничеством.

Было множество неудач. Были удачи. Достаточно редко, чтобы ими дорожить.

По вечерам заглядывали друзья студенческой поры — требовалось завершить спор, начатый еще древними под сводами пещер: что такое искусство; функциональная взаимосвязь формы и содержания, современность и сверхсовременность, и уж непременно — реализм. У каждого сложилось свое понимание, и каждому хотелось его утвердить.

Это было время, когда главным ему представлялась способность отстоять свое суждение — не в творчестве, не в деле, а в словопрениях. Мыслей было множество, но они еще не доходили до рук, не сказывались в образе, решениях цвета и света. Потом слова исчерпались. Главным стала работа. Спорили о работах, в обиход и даже в моду вошло косноязычье:

— Так! А тут не так. А тут чуть-чуть…

И в каждой работе прежде всего — современность.

Современность не исчерпывалась словом «модерн».

Потому что куцее слово «модерн» обозначало всего лишь давно состарившуюся моду.

А Лара ступала уже осторожно, покачиваясь, убаюкивая не проснувшуюся еще жизнь.

Собственно, это и была современность — постучавшийся в мир человек и все то, что придет с ним, что он потребует.

Потребует или создаст?

— Куда идешь? Когда придешь? Где была?

Василь замучил меня расспросами. Пока тянулись тревожные дни, пока висело надо мной чепе, кое-как переносила его придирки. Порой даже спокойней было, когда услышу знакомое:

— Брат я тебе или не брат?

Но потом все улеглось — «розвіялось проміж людей», сказал дед, — однако по-прежнему мне вслед: куда, где, когда?

— Да брось ты, — вступился за меня Валерка, — что ты девчонке жизнь портишь! — и обратился ко мне: — Не обижайся на парня. Он, вообще-то, неплохой парень. Это он в себе старшого вырабатывает. Учится семьей руководить.

И вот пришло время — не слышу: куда, где, когда.

Иду в кино — ни слова.

Гуляю с подружками — ни слова.

Возвращаюсь домой — молчание.

Даже как-то не по себе. Жду-жду, не слышно родного голоса. Собрались однажды с нашими ребятами в театр. Встретился в дверях Василь, посторонился, смотрит отечески-ласково.

— Ва-ся! Василько, почему ничего не спрашиваешь? Брат ты мне или не брат?

— Ладно, сестренка, мы поняли друг друга.

Вскинула я по-пионерски руку:

— Салют!

С того дня сама все решаю самостоятельно — собираемся ли на вечеринки с подружками, или в театр, или в парк. И все время как будто со мной рядом Василь, старший брат, и ничего мне не страшно.