— Насчет липси вполне согласен, — буркнул Степан.

А Янка уже не слушала, вертелась на шпильках перед зеркалом; сняла пыльник, привычным движением — рисуясь — бросила на руку Тишайшему.

— Хорошо чувствовать себя свободной, по-домашнему!

Она смотрела на себя в зеркало, расправляя новое праздничное платье.

— Ты называешь это — по-домашнему? — подошел к Янке Степан. — Такой дорогой наряд?

— Я люблю быть всегда нарядной. Даже дома. Даже на работе.

— Ты именинница? Собираешься на бал? Во дворец бракосочетаний?

Друзья разглядывали Севрюгину.

— Открой нам тайну. Янка, для кого такой сказочный наряд?

— Привыкаю к новому платью, вот и все. Оно было на мне еще вчера, под халатом. Только вы не заметили. К новому всегда нужно привыкнуть. Новое нужно уметь носить. Легко и непринужденно. Как будто родился в нем. Иначе получится смешно, точно на манекене.

Янка закружилась перед зеркалом.

— Знаешь, удивительное чувство, когда под рабочим халатом модное платье. Такая с виду серенькая, невзрачная и вдруг — сбросить халат. Необычайное чувство. Словно раздеваешься перед кем-то. Понимаешь — совсем…

— Бесстыжая!

— А ты — вечный пионервожатый!

Татьяна проговорила зло:

— Товарищи, предсказываю. Дальний прогноз: Янка скоро покинет нас по состоянию здоровья.

Степан легонько плечом отодвинул Севрюгину:

— Ребята, хотя я и не собираюсь покидать вас — у меня тоже обновка.

Степан разглядывал себя в зеркале, подражая движениям Янки:

— Ну, что скажете? Превосходная серая пара! И цена подходящая — сорок три рубля в новом масштабе. Да еще четырнадцать копеек медными копеечками. Хорош костюмчик: не марко, носко, броско. А главное — модно, брюки короткие, пиджак длинный.

— Крысы будут очень довольны тобой, Степка, — одобрила Янка, — как раз в их вкусе!

Степан подхватил ее под руку:

— Ну, как наш общий вид, товарищи?

— Ты великолепен, Степан, — признала Татьяна, — я даже готова отказаться от Василя. Хотя нет, еще немного подумаю.

— Ты, Степа, наверно, родился в сером пиджаке, — приглядывалась к Федотову Янка, — вылитый докладчик на антирелигиозные темы: «Не бог сотворил нас, а мы — бога!»

— А по-моему, товарищи, лучше носить серый пиджак лектора, чем канючить деньги у престарелых родителей.

Жан, все время стоявший в стороне с пыльником Севрюгиной, бережно переброшенным через руку, отважился вмешаться в разговор:

— Разрешите напомнить — у нас не составлена еще программа культурного отдыха…

— Программа меняется, — Чаплыгина поглядывала на бегущие лохматые тучи, — древний сиверко задувает.

— Дорогие товарищи, — напомнила Янка, — основная ваша задача — не затягивать информацию. Особенно ты, Танька, со своей кибернетикой. Оставьте минутку для живой жизни.

— Есть предложение перенести Чаплыгину на потом.

— Протестую. Тысячу раз переносили. Мы соберемся, а которые прочие, могут плясать на полянке.

— Заседатели несчастные, — возмутилась Янка, — атомная пыль. Так жизнь и проморгаете. Согнетесь, скорчитесь, скрючитесь, а все шамкать будете: вируши, вируши. Эх вы, бывшие мужчины! Можете заседать. А я пошла на полянку. Познакомлюсь с комбайнером, вечерок отгрохаем. Пластинки привезла мировые!

Весенняя лень одолела. Задумываюсь, мечтаю, перебираю лепестки на цветах. Ночью просыпаюсь от внезапной тревоги, вдруг охватывает непонятная радость — от того, что за окном распустился листок, от того, что кругом зеленеет трава.

А ведь это чудесно — беспричинная, весенняя радость!

Наши мальчишки заглядываются на меня. Сержусь, сохраняю неприступный вид, а самой хорошо, что заглядываются, не кажусь уже себе дурнушкой — всегда расцветаю вместе с подснежниками, это мой месяц — апрель. Угадываю взгляд Степана, а когда глаза встретятся — совершенно неорганизованное состояние, что-то из области необъяснимого тяготения. Ни с кем другим этого не испытываю.

И еще новое: восстание против всего логического, против анализа, графических построений — всего, что не умещается в слове  в е с н а.

Преодолеть и работать, работать безотказно, до беспамятства.

Нет, долой все, диаграммы, срезы, микроскопию…

— Да здравствует весна!

В распахнутое окно вкатилось солнце. Развалилось на подоконнике рыжим, ликующим мальчишкой.

Пахнуло раздольной, разметавшейся рекой — опьяняющий запах полой, стремящейся реки!

Жить! Хочу жить!

Я верю в себя, я нужна людям, потому что стремлюсь служить добру!

Степка — вот моя заботушка. Он со мной, даже когда его нет. Может, это настоящее?..

Богдан Протасович задержался в коридоре у окна — внизу по двору степенно расхаживали пингвины. Богдан Протасович долго следил за ними, стремясь определить, как переносят гости теплынь. В движениях птиц не было ничего королевского, они давно уже стали своими парнями.

— Озабочены судьбой нового опыта? — мимоходом бросила Ваге Надежда Сергеевна.

— Прекрасно выглядят, — не отрываясь от окна, проговорил Богдан Протасович.

Он любовался своими питомцами.

— Не осудите за откровенность, Богдан Протасович, — остановилась Кириллова, — мы почитали вас Прометеичем… — улыбочка скользнула по лицу Надежды Сергеевны, — …а вы оказались всего лишь доктором Айболитом!

Вага подошел к зеркалу, чтобы привести в порядок шевелюру — у него была красивая, холеная прическа.

Кириллова заметила это движение:

— Несвойственное ученому мужу кокетство!

Порывы ветра усиливались. Березовая роща, гонимая метелью, сплошным потоком сбегала с холмов. Сосны стояли еще в рост, только ветви кружили вокруг стволов, беспокойно отыскивая опору. А в лесу разносился уже шум бурелома.

Собрались в большом зале.

Татьяне пришлось уступить трибуну Богдану Протасовичу — ее сообщение о новом в биофизике отложили «на потом». Она сидела в первом ряду, чтобы лучше видеть Богдана Протасовича, поближе к окну, чтобы видеть рощу и тучи.

Доморощенные сатирики рисовали Чаплыгину в виде некоторого отрезка прямой с портфелем под мышкой. Степан уверял, что сквозь видимые миру очки проглядывает невидимая миру нежность, считал ее резкость и угловатость естественной защитной формой и угадывал множество добродетелей, неприметных другим.

Пока буран кружил вихрями, играл поземкой, Татьяна, прислушиваясь к гулу бурелома, подбирала новые строфы. Но когда снег осыпался, стал таять и по земле расползлись черные пятна, жестокий бесснежный ветер, нарастая, все больше обнажал черноту — она поникла, встревожилась, стала определять силу ветра в цифрах, в баллах, приглядываясь к вершинам деревьев: пять, шесть, семь баллов… Двадцать метров в секунду, двадцать три…

Чаплыгина перестала смотреть в окно. Перед глазами светлый зал, лица друзей, рядом теплое плечо — вернулась спокойная уверенность.

Серафим Серафимович Шевров собирался уже развернуть домашний сверточек — страдая печенью, он предпочитал домашние завтраки, — как появился завхоз летнего лагеря.

— Тебе чего? — нелюбезно встретил его Шевров. — Тебе коменданта?

— Кого угодно. Любое начальство.

— Надо что-нибудь?

— Ничего не надо. Ветерок задует.

— Какой ветерок? Откуда?

— Не видите, что ли? С гнилого угла. Поворачивает на чистый норд.

— Ну?

— Вот и ну. С низовья гудит. Лед остановил. Говорят, в устье целые горы наворотил.

— Тебе что надо, не пойму?

— Ничего. Говорят, в прошлом столетии точно так задуло. Лед обратно пошел. В соседнем селе ледяная гора на главную улицу вышла. Так и двинула по улице до самого волостного управления.

— Ты что мне — лекции собираешься читать? Панику поднимаешь!

— Никакой паники. Зачем паника? У нас в поселке дружина имеется. Посты расставлены. Службу несем. Только нам для подкрепления ваши дружинники требуются. Которые из прибывших. На экскурсию. Называйте имена, запишу в списочек.