— Приплюсуй!

И зашептал что-то.

Тася вспыхнула.

— Что вы там шепчете? — поднялся вдруг из-за столика какой-то посетитель. Ласково и обходительно продолжал: — Покорнейшая просьба — говорите громче. Как можно громче, чтобы все слышали!

Заводской парнишка подхватил:

— Правильно! Если вас не затруднит, повторите громко. И нам интересно. Мы тоже люди.

А другой паренек подходил уже к стойке:

— Имею честь. Родной, единокровный брат Таси. Всегда к вашим услугам.

Хозяин выпрямился, любезная улыбка не сходила с его лица, но глаза обуглились.

Не успел Василь отойти, Валерка рядом.

— Честь имею! Друг и брат. Так что прошу. И всегда рад.

И уже Сергей, не учтивый и не обходительный, придвинулся к стойке:

— Привет, кормилец!

Постоял, поглазел на кормильца и направился к выходу:

— Пока!

Виктор Ковальчик церемонно представился хозяину:

— Рекомендуюсь, завсегдатай вашего заведения. Мечтаю и планирую, готов изображать вас во всех видах: анфас, профиль, труа-катр, с тыльной стороны и в прочих ракурсах; углем, красками, резцом и долотом. Всегда здесь, в любое время. Так что не сомневайтесь.

Если бы кричали, грозили, требовали жалобную книгу — он нашелся бы что ответить. Но никто не кричал, ничего не требовал, не грозил. И все же он зачуял угрозу. Откатился от стойки, закатился в свой угол — переморгать.

Ребята вышли из кафе-ресторана.

— Сейчас я абсолютно спокоен, — буркнул Сергей, — сейчас, сегодня. Именно сей час. А потом? Завтра?

— Разве это завтра не наше? — отозвался Василь.

— Мальчик!

— Мальчик? Нет, не такой уж я мальчик, не такой простачок. Не хуже других разбираюсь. Слышал, что можно заявления подавать, жалобы писать. А если без заявлений? А самой жизнью всюду и всегда, на каждом шагу! Обязан жить по-нашему, по-рабочему! Понимаешь, вот я вижу его, и он знает теперь, что вижу, и не посмеет! Не посмеет, потому что — мы!

Много еще в нем было мальчишеского.

Только, пожалуй, это  м ы  ребяческим не было.

Поздно вечером кто-то нерешительно постучал в окно; Маринка, как всегда, откликнулась первой, выглянула из-за занавески — девушка в шарфе-паутинке, накинутом поверх-замысловатой прически.

— Можно Василька?

— Ва-асиль, к тебе!

Он выскочил на крыльцо без пиджака, застегивая на ходу ворот рубахи.

— Целых два дня не показываешься! — голос девочки дрогнул.

— Прости, родная, я сейчас. Запарка! Если хочешь, можешь войти в хату.

— Нет, подожду здесь. Скорей! Погоди! Какой ты сегодня! Подойди к свету. Морщинки! Осунулся, старичок!

— Ничего, теперь ничего. Порядок. Подожди, я мигом, только новую рубаху.

До первого звонка оставалось еще время, и ватага ребят кружила на школьном крыльце.

— Девочки, не видели Марину Боса? — окликнула учениц Катерина Михайловна.

Мери Жемчужная вскинула чуть заметно подрисованные брови:

— Здравствуйте, Катерина Михайловна! Что это сегодня все про Марину спрашивают?

— Кто это — все? — невольно забеспокоилась учительница. — Может, ты пояснишь, Жемчужная?

— Не знаю, Катерина Михайловна… Девочки говорили, что кто-то спрашивал.

Катерина Михайловна не стала допытываться — в потоке школьников показалась Марина. Она была в старом поблекшем платочке, низко напущенном на лоб, в старом пальто, в котором до того ни разу не появлялась в школе. Прошмыгнула так быстро, что Катерина Михайловна не успела остановить ее. Учительницу поразил необычный наряд девочки, несвойственное проявление скромности. Что это — чувство самосохранения? Таится от кого-то? Кто напугал ее? Или, возможно, появился бывалый советчик; если Марина причастна и преступники заметили слежку за ней — девчонку могут убрать…

В вестибюле Катерину Михайловну остановила сторожиха:

— Вас один молодой родитель спрашивал. Наверху дожидается.

В коридоре, неподалеку от учительской, ее встретил Саранцев.

— Так это ты молодой родитель?

— Необходимо продолжить наш разговор, Катюша.

— Представить тебя директору, завучу?..

— Прежде всего необходимо поговорить с тобой.

— У меня весь первый час свободен.

Завуч на первом уроке проводил контрольную, и он, человек доброжелательный, гостеприимный, любезно предложил свой кабинет для беседы с чрезвычайно обеспокоенным родителем.

— Ты была права, — обратился к учительнице Саранцев, едва они остались одни, — несомненно ты права, не следует тревожить эту школьницу…

— Понимаю… Ты предоставляешь это мне?

— Я говорю только о том, что является твоим прямым долгом — разобраться в ее поступках…

— Но почему ты упорно отстаиваешь версию преступления? А если это несчастный случай? Личная трагедия?

Саранцев разглядывал развешенные по стенам диаграммы, таблицы, портреты великих педагогов. Подошел к столу, достал из кармана блокнот, положил на стол перед Катериной Михайловной:

— Ну вот, смотри…

Саранцев размашисто, через всю страницу блокнота написал:

— Вот и все, что значилось в записке, оставленной погибшей. Вернее, о с т а в ш е й с я  или кем-то оставленной на столе у ее изголовья.

Как подобало учительнице, Катерина Михайловна прежде всего обратила внимание на орфографические ошибки; как подобало причастной к юридическому цеху, она спросила:

— Подлинность документа установлена?

— Имеется соответствующее заключение экспертизы. Впрочем, одна подробность: судя по состоянию чернил, по сравнительной картине в ультрафиолетовом свете, запись сделана не менее чем за сутки до совершения преступления.

— Но это объяснимо. Записка могла быть написана накануне. Потом раздумье, нерешительность, смятение…

— Еще одно примечательное обстоятельство. Я навел справки: девушка закончила школу с хорошими оценками. Особенно по языку и литературе. Одна из самых грамотных девушек во всей их торговой сети.

— Я сказала — смятение, душевное состояние…

— Верно. А еще верней, это не записка, а обрывок письма. И я попытался восстановить эту часть письма. Смотри!

Анатолий написал полностью всю фразу:

— Девушка обращалась к адресату в отчаянии, — продолжал Анатолий, — сознавая свою ошибку, свой роковой шаг. Это было последней надеждой, криком. А в ответ — вырван клочок письма и подброшен рядом с телом погибшей.

Катерина Михайловна всматривалась в строчки, в сотый раз перечитывала, как будто перед ней был подлинник письма.

— Оградить Марину Боса, — воскликнул Анатолий, — это значит понять ее, знать о ней все, и прежде всего — почему оказалась в день убийства на лестничной клетке, что привело ее туда и что напугало. Почему молчит? Нет иного выхода. Где-то здесь затерялась ниточка.

— Есть еще одна ниточка. Один человек, по-моему, вполне приличный, искренний…

— Еще один искренний человек?

— Да, производит впечатление вполне порядочного. Добивается встречи с тобой.

— Милости просим в Управление. Комната номер… От — до.

— Он хотел бы предварительно посоветоваться, поговорить с тобой в обычной обстановке. Частным образом.

— Я не частная контора…

— А если этому человеку известно лицо, бывшее в квартире погибшей? Накануне или в день убийства?

— Известно? — Саранцев уставился на Катюшу. — Ты сказала известно? Но почему он…

— Это уже твое дело — разобраться.

— Но ты почему до сих пор молчала!

— Только утром, сейчас узнала…

— Целое утро прошло, Катюша!

— Но ты ни о ком и ни о чем слышать не хотел, кроме своей версии, кроме этой школьницы…

— Кто он, где он, этот искренний? Где и когда я могу встретиться с ним?

— Позвони мне вечером…

Дверь кабинета приоткрылась неслышно, но Саранцев тотчас оглянулся — мягко очерченный профиль неярко отпечатался на белой поверхности двери: