Удивительная детская способность бытовать в самых неподходящих местах, завтракать в забегаловках, подавать карты картежникам.

Конечно, можно запретить. Как запрещают фильмы до шестнадцати лет. С таким же успехом.

Требуется нечто иное.

Требуется то, чего никогда не было на нашей планете, — всеобщее внимание, всеобщая ответственность.

Саранцев поглядывал на трибуну, пытаясь разыскать неизвестного, узнать незнаемого. Крейда указал на него одними глазами, не поворачивая головы:

— В первом ряду, можно сказать, в ложе. Полтинников не жалеет, не то что мы с вами.

Что-то было примечательное в движениях этого человека, пренебрежительное и вместе настороженное, надменное и вместе опасливое — наглость деляги, преступившего все; и вместе с тем затаенная тревога, — а вдруг и через него перешагнут.

Но пока что крепенько сидит на своем месте, играет на лошадках. Влитой, приклепанный, свысока поглядывает. Должно быть, его гнедая правильно тянет к финишу. Чуть подался вперед — величественное, царственное движение; застыл, не двинется, не шелохнется до конца заезда — несомненно швырнул деньгу на гнедую кобылу.

Эта прикованность, окаменелость подвела Саранцева…

Егорий Крейда топтался рядом, толкал Саранцева локтем:

— Может, подсяду? Может, заведу разговор? Могу и на скандал пойти.

— Отставить, Крейда! Занимайся спокойно лошадками. Ничего не смей!

— Слушаюсь, — уныло потупился Крейда, — слушаюсь, но не согласен.

Только на миг перевел Саранцев взгляд на гнедую — неизвестный на трибуне исчез. Опустело кресло. Хоть бы программу оставил!

Крейда задергался, как бесноватый.

— Эх, завлеклись мы проклятыми рысаками!

— А ты куда смотрел?

— Смотрел-смотрел. Сказали не смей, вот и не посмел. Проморгали, товарищ следователь.

— Замолчи, так надо… — Анатолию самому себе не хотелось признаться, что прозевал самым постыдным образом.

— Теперь держи его, зачуял гад! — не мог успокоиться Крейда.

«…Пришла она к нам из техникума, кажется, не закончила. Девочка как девочка. Побыла немного за прилавком, потом кассирша наша расхворалась, стали новенькую понемногу приучать, доверяли кассу. Ничего, аккуратно работала все правильно, до копеечки, все хорошо. Только по дому скучала, что ни заговорит, непременно со слов начинается: «А у нас, девочки…» Так и прозвали ее «А у нас, девочки…»

Старались развеселить ее, — никому не приятно, чтобы среди людей тихая тень бродила. На вечеринки приглашали, гуляли вместе и в парке, и за парком. С мальчиками познакомили. А то и без мальчиков, как придется. Было и вино, и танцы. Только с вином у нее смешно получилось. Сперва боялась, как огня. Особенно крепкого. А потом… Вскрикнет, бывало: «Эх, девочки!» И — запросто. Даже неприятно. Мы побалуем вином, так, для настроения и — ничего. Она — непременно до головной боли.

Потом замечаем, отбилась от нас. Ни с кем не дружит, все одна и одна. Ну, мы, конечно, расспрашиваем, каждой интересно, что случилось. Призналась наконец: «У меня, девочки, друзья в нашем районе остались. Тревожусь, нет письма, ни строчечки». А всех-то друзей — единственный дружок, да и тот не откликается. Прошла неделя, другая — заявляет вдруг: «Я, девочки, мечтаю образование продолжить». — Ну и продолжай, говорим, продолжай себе на здоровье. Кто мешает? Пока не ворвется покупатель, свободно можешь в своей будке учебники читать. У нас, знаете, товар привезут — задыхаемся. Товара нет, так и отвечаем: нет, нет, нет. Покупатель уже сам знает, приученный — в дверь заглянул, носом повел, и ходу.

Вот так незаметно оторвалась от нас. Гуляет сама, с кем — не знаем. Заведующая уж поглядывает — касса все-таки, выручка! Однако на всех проверках полный порядок, на учетах и переучетах. Является на работу минута в минуту. С покупателями вежлива, еще и улыбнется, когда требуется, с начальством как следует. Ну, так и шло все, пока не стряслось. Но вы не думайте, у нас ажур, до копеечки. И на полках все на месте, до самой залежалой коробочки».

Ажур, все на месте — а человека не стало…

Коридор был длинный, с темными закоулками, оканчивался общей светлой, благоустроенной кухней; примусы давно изгнали из обихода, полыхало пламя газовых горелок, каждому свой газовый очаг, место повседневных встреч. Жили добрососедски, просто — милые, доброжелательные люди. Но добрые, как всегда, были незамечаемы, замечаемой была Тозя Шубейко-Латузева, верткая, целкая, с чрезмерно вырисованными глазами, в пестром халате, скрывавшем — впрочем, ничего не скрывавшем, откровенном до нельзя, хотя, собственно, и нельзя никакого не было.

Как ни странно, имелась у нее дочь, большеглазая дочурка с капроновым бантом. Это мама так говорила:

— Смотрите, какая шикарная. С капроновым бантом! Кукла!

А кукла — первоклассница — поглядывала на всех понимающе и задумчиво, слишком задумчиво для первоклассницы. Проворная, резвая, она первой бросалась на привычный звонок (два коротких), опережая соседей:

— Это к нам!

И впускала знакомого дядю.

Время от времени приходил новый дядя.

Тозю не осуждали — должна ж была она, незамужняя и сдетная — так соседи выражались: «сдетная», в отличие от бездетных — должна была устраивать свою жизнь. И устраивала, как могла, работала, служила, выполняла, перевыполняла, уплачивала взносы, выезжала в подшефный на уборочную. Воспитывала. Одевала, наряжала. Если засиживался гость, выпроваживала первоклассницу:

— Ступай, побудь с детками!

А когда дворовая детвора расходилась по домам, первоклассница говорила:

— Мне еще рано домой.

По утрам Тозя задерживалась у двери Виктора Ковальчика:

— Виця, вы не спице?

— Я не сплю, но я не Виця.

Вечером, а то и ночью она снова возникала у двери:

— Виця вы дома?

— Я дома, но я сплю.

А когда Ковальчик появлялся на кухне, чтобы вскипятить чайник или разогреть отсыревшие котлеты, она кружила возле плиты, развевая полы халата:

— Виця, если желаеце, у меня с вечера сохранился потрясающий закусон.

Как-то Виктор заглянул к ней — потребовалась открывалка для консервов.

Тозя заботилась о нежданном деревенском госте, — нагрянувшем родителе, престарелом родном папаше, или, как говорилось давно-давно, в селе забытом, — батьке.

— Кушайте, папаша. Закусывайте! — угощала она отца, принимая со стола и пряча в холодильник балычок, рулет и прочие подробности закусона.

— Виценька, вы ко мне?

— Извиняюсь, по ошибке! — попятился Ковальчик.

Потом он слышал, как на кухне она рассуждала по поводу деревенских гостей:

— Знаете, их прикормишь, век не откормишься! Отвыкнут от борщей, тогда что?

Пристыдила Виктора:

— Почему вы удрали, как мальчишка? Испугались старика?

— Не старика испугался, меня дочь рассмешила. Я ужасно смешливый.

В другой раз она спросила Ковальчика:

— Что вы носитесь со своими проектами? Могли бы запросто устроиться.

— Я не хочу запросто. Я хочу по-человечески.

— Как это? — силилась понять она. — Секреты полишинеля какие-то!

Метнула полами халата, оглянулась в дверях, чуть отступила в глубь комнаты, оставя дверь открытой, чего-то ждала и, не дождавшись, шумно захлопнула дверь.

А Виктора потом этот клятый полишинель всю ночь медными тарелками пытал — грохотал, звякал.

Под утро в квартире стряслась беда — закончила заслуженный отдых престарелая соседка, отзывчивая, сердечная женщина. Не однажды выручала она Виктора, одалживала то кастрюльку, то спички. Снабжала горчичниками и пирамидоном, когда он грипповал. Образумила добрым словом, когда поссорились с Ларой:

— А ты, парень, глуп. Форменный дурак. Пожалеешь.

И еще немало подобных полезных слов сказала ему.