Саранцев недоверчиво покосился на Егория:

— Не пойму тебя, Крейда. Не пойму, чего добиваешься?

— А я сказал — не желаю чужие пятна на себя брать. Кто сотворил, нехай тот и отвечает.

— Ладно, давай по порядку, давай сперва о себе: давай час и место пребывания в тот день!

— Часа не могу знать. Не могу знать часа. Не могу знать, когда это произошло!

— Допустим, — досадливо повел плечом Саранцев, — а где был весь тот день? Ну, начнем с предшествовавшего вечера?

— Перед тем, то есть, как вы указываете, вечером. Да, собственно, это не имеет значения. Ее утром видели.

— Хорошо, начнем с утра. Где утром был и в последующие часы?

— А где мне быть? На работе.

— На работе?

— На работе.

— Припомни хорошенько.

— Что ж тут помнить. Даже очень хорошо помню.

— И полностью отвечаешь за свои слова?

— А как же иначе? Дело не сложное. Вы спросили — я ответил.

— Значит, с полной определенностью утверждаешь, что в тот день был на работе?

— Совершенно определенно. Все видели. И не знаю, что вы имеете ко мне, гражданин следователь.

— Сейчас поясню: упустил маленькую подробность, Крейда! Пустячную деталь.

— Какую подробность? — тяжело перевел дух Крейда.

— А такую — охотно подскажу. Насколько мне известно, «Металлмашпром» перешел на пятидневку, и у них был выходной. Возможно, я ошибаюсь?

— А я и не говорил, что был в мастерских; я сказал — на работе.

— Какая ж такая работенка попалась в выходной день?

— Подвернулось предложение, верней вызов. Проще сказать, просьба по старой памяти.

— Какое ж предложение?

— Известно какое — по сейфам. По несгораемой кассе.

— Ну и как? Не сгорела? Касса, касса спрашиваю, не сгорела?

— Что вы, товарищ следователь, полный порядок. И благодарность от начальника отделения.

— От кого?

— От товарища начальника третьего подрайона милиции. Они меня по старому знакомству пригласили.

— Кто пригласил?

— Третий подрайон, говорю. Я у них перед самой судимостью проходил. Начальник сразу признал меня и спрашивает: «Писателя О’Генри читал, Егорий Крейда?» А я отвечаю: «Всех и каждого не перечитаешь». — «Ну, хорошо, — говорит, — ты нам замок в несгораемой почини, а я тебе после расскажу». Да так и не рассказал, вызвали на совещание. У них там всегда, если чепе, непременно совещание.

— И что же ты там — весь день пробыл? — допрашивал Саранцев.

— А куда денешься? Вас бы пригласили, и вы пробыли б.

— Ну, тут у тебя надежное алиби, — усмехнулся Саранцев, — железное, несгораемое.

— Это вам требуется мое алиби, — вспылил Крейда, — а у меня свое, я по совести пришел, по доброй воле. Чужие пятна мне ни к чему, своих хватает. И эту девушку по совести жаль. Я ее с хорошим человеком намеревался познакомить.

— Значит, ты считаешь Сергеева человеком хорошим?

— А что ж, человек как человек. Поцарапались, это правда. Но это наше личное, к делу отношения не имеет.

— Тогда перейдем к тому, что имеет отношение.

— Докладывал уже. Запутал ее. Этот, с которым сошлась. Как змеи боялась…

— Ты сказал — боялась. Значит, говорила с тобой об этом человеке? Защиты искала, просила помочь?

— Ничего не просила…

— Как же так — опасаться опасалась, а говорить не говорила?

— Таилась. Все «потом-потом». Знаете, как у них: «Не спрашивай, не допытывайся. Потом сама расскажу». А вот этого «потом» и не произошло. Оборвалось!

— Так и не пытался поговорить откровенно, как с близкой женщиной? Не имел намерения прямо спросить?

— Было намерение. Особенно, когда встретил этого у самой ее двери, навстречу шел. Как раз, думаю, выпадает, — обо всем раз и навсегда. Однако не застал ее. И он, видно, не достучался, потому и повернул от двери. Ну, в магазин я не пошел, какой может быть серьезный разговор в магазине? На другой день обратно не застал. А на следующий в подрайон пригласили. Закончил кассу и снова к ней. А там уж и протокол составили.

Крейда поник, сидел пришибленный и, казалось, уже раскаивался, что явился сюда.

Но в следующий миг злоба снова закипела в нем.

— А все равно прижму его. Вот до этих самых дверочек! Честно говорю…

Анатолий украдкой присматривался к Егорию, стараясь понять его, уяснить представление Егория о честности, — осталось ли в этом человеке хоть что-нибудь человеческое?

О’Генри он не читал.

Но уголовный кодекс несомненно изучил до тонкости.

Анатолию казалось уже, что Крейда, — бывалый, отмеченный судимостями жулик, — водит его, малоопытного, начинающего следователя. Знает все, а может, и причастен, связан с шайкой и только прикидывается дурачком. Напуган угрозами Сергеева и мутит, темнит картину преступления. Накипала злоба, Анатолий стучал уже кулаком по столу, а Крейда смотрел на него потемневшими, понимающими глазами.

— Еще вопрос, Крейда. После того, как увидел с этим твою девушку, встречал его где-нибудь? Припомни хорошенько. Это очень важно В магазинах, в кафе; может, отдыхает где, развлекается, увлекается чем-либо; может, в каком-нибудь учреждении или у входа в учреждение? Припомни, Крейда!

— Затем и пришел, товарищ следователь. Распорядитесь — со мной кого-либо. Завтра — бега.

— Какие бега?

— Обыкновенно — испытание рысистых…

— Ты что, играешь на бегах?

— Нет. Не болею. Однако следовал за ним, за этим самым. Ну, который дорогу мне перешел. Интересовался его личностью.

— Что же ты молчал? — вскочил Саранцев. — Ты что дурочку разыгрываешь!

— Да вот так… — развел руками Крейда, — с этим сюда и шел. А вот, значит, другие ваши вопросы забили голову.

— Когда это было?

— Да сразу, как вернулся. Когда впервой столкнулся с  н и м  у моей. Хотел знать, кто привязался.

— У нее не могли спросить?

— У нее спросить? — усмехнулся Жорка, — а что она знала? Она сама ничего тогда не знала… — Крейда выжидающе уставился на Саранцева. — Как же теперь, товарищ следователь? Относительно ипподрома? Может, и нашей лошадке повезет?

Саранцев перекладывал бумаги, отложил бумаги, подошел к Егорию.

— Я сам пойду с тобой, Крейда. Вместе поглядим на лошадок.

Анатолий Саранцев никогда не посещал ипподрома, не играл на бегах, так и прошли его лета без лихорадки и азарта, выпала судьба уравновешенного в этом отношении человека, более увлекающегося общественными явлениями, чем игрой. О бегах он знал понаслышке, да по аляповатым кадрам боевиков, оглушающим гулом трибун, цокотом копыт, воем толпы, пестротой зрелища.

Анатолия поразила тишина и серость входа, ничем не отличавшегося от подступов к любому заброшенному окраинному саду, — легко было угадать, что выпал неудачный день, настоящего праздника не было.

— Два на трибуну! — подошел к окошку кассы Анатолий.

Егорий Крейда одернул Анатолия:

— Обойдемся входными.

Проследовали аллеей, отгороженной от городского шума тополями; обогнули здание, которое могло быть и кинотеатром, и торговой конторой, и захудалым, старомодным, присутственным строением.

И снова бросилась в глаза обыденность окружающего, приглушенность трибун, всего происходящего: ни азарта, ни страсти, ни увлеченности бегом. Стало даже обидно, что не в разгар, а в такое время пришли.

Толпятся у барьера, даже не толпятся, а прижимаются к барьеру, едва слышный говорок бежит вдоль рядов — по всему видать, день выпал будничный, не разыгрались еще лошадки, И ставки ставят, и выдачи принимают, проигрывают-выигрывают молча, с постными лицами, даже у окошка тотализатора все та же будничность, словно повседневную службу несут. Нет еще настоящего бега на беговых дорожках. Хоть дорожки легкие и ветер не в помеху, и температура плюс восемнадцать, лошади дышат хорошо, выглядят резво.

Вся обстановка не в привычку Саранцеву; но более всего поразили дети, присутствие детей — не подростков, соблазненных игрой, а детей, малых ребят, попавших на ипподром раньше, чем впервые войти в школу. Увязались за родителями, шныряют всюду беззаботно, по-домашнему; сразу бросалась в глаза именно эта домашность, привычность. Никто из ребятишек не стремился пробиться вперед, протолкаться поближе к дорожке, поглазеть на лошадок, на разноцветные камзолы и шлемы, подивиться яркости нарядов. Даже не глянув в сторону барьера, кружили они по двору, занятые своими детскими играми: а куда денешься?