Нет, не потому, что он рядом, не потому, что старший — сама уже старшая. Это главное, чтобы сама.

За стеной Василь, стараясь двигаться бесшумно, громыхает стулом, шуршит ватманом. Я вижу его, не раскрывая глаз, словно нет между нами перегородки, обклеенной обоями с кудрявыми цветочками: работает стоя, склонился над чертежной доской, то и дело передвигает мешающий стул, не догадываясь его отставить. Я уж не могу отличить — где ученье, где производство, где домашнее, где заводское. Иногда мне кажется, что наша хата на заводском дворе — пристройка к заводским корпусам. А когда смотришь из окон на новые дома, завод вырастает над ними трубами, светится небо пламенем плавок.

И жизнь у Василя такая, словно все заводское начинается дома, у нас, среди нас.

Валерка ревнив, придирчив ко всему, что касается производства, вечно торопит, подгоняет Василя. Какой-то передовик прославился своими знаменитыми резцами, заточкой, конфигурацией, профилями. И теперь Валерка никому не дает покоя:

— Слыхал? Читал? Видал? Изучать надо. Отстаем.

И начинает разбирать резцы по косточкам, все повороты и углы, минуты и проценты. Высчитывает он здорово, мгновенно, в уме.

И всюду у нас в доме — на листах, на страницах журналов, на старых моих тетрадках — эти резцы со всевозможными заточками, большие, малые, со скошенными под разными углами жалами.

А в школе девчонки заглянули украдкой в мою черновую тетрадь, вздумали проверить секреты. Раскрыли, — выстроились на развороте резцы всех калибров. Когда только Василь успел разрисовать мою тетрадку?

Олежка Корабельный выхватил тетрадку:

— Внимание! Ребята! Братья и сестры! Небывалое происшествие среди мирного школьного населения! Наша горячо любимая леди Марина Боса записалась в самодеятельные конструкторы!

— Ну и записалась! — выхватила я тетрадку. — Ну и что? Не всем же играть на трубе!

Дома готовлю уроки и слышу, как мальчишки спорят:

— С чего начинается театр? — тихо, чтобы не мешать мне, кричит Валерка. — Театр, сказано древними, начинается с вешалки. А план начинается с настройки станков. И цех начинается с настройки станков.

— План начинается здесь! — еще тише, чтобы мне не мешать, кричит Василь. — Здесь, на этой точке земли. Вот здесь в моей душе и в моем сердце. И все начинается с настройки души!

— Фундамент — производство. Все знают, — настаивает Валерка, — а на фундаменте уже мы с тобой. Что есть мы с тобой без производства? Мы растем вместе с ним, и вместе с ним возвышаемся.

— А душа моя настраивает производство, растит фундамент. Круговорот!

Так они покричат, покричат, спросят меня заботливо:

— Не мешаем тебе Мариночка?

И снова за резцы, сопромат и основы.

После уроков догнал меня в сквере Олежка и поцеловал в ушко, в самые клипсы, так что клипсы больно врезались. Хорошо, что уши еще под сережки не проколола, как все наши девчонки. Не умеет целоваться!

Я зажмурилась и ничего не сказала, только пошла быстрее, а он бежит за мной. Я целовалась уже с мальчишками, после танцев, но так, несерьезно, поцелуемся и разбежимся. Но сейчас это было неожиданно и совсем другое. Голова закружилась, я не знаю, что делать.

— Олежка, — наконец проговорила я, — ты хороший мальчик. Очень. Но у меня есть уже. Другой. Мы дали друг другу слово. Я должна прямо сказать.

— Тогда все! — он подхватил портфель под мышку, метнулся прочь, кружил по аллеям.

…Кто же он, другой? Когда увижу его впервые?

Олежка половину большой перемены бродил по коридору — выглядывал в окна, смотрел, как дождь подгоняет прохожих. Наконец решился подойти ко мне:

— Мариночка, сбегаем сегодня в киношку?

— Сегодня не могу, Олег. Мне нужно передачу одному парню передать.

— Как ты сказала?

— Я сказала: передать передачу.

— А как он туда попал, этот парень?

— Глупый! Он лежит забинтованный в ортопедии.

— А кто он, этот парень?

— Мой брат.

— Двоюродный?

— Родной! Самый родненький. У нас, правда, отцы разные. И мамы разные. Но все равно, он самый родной.

— Значит, и я могу быть твоим братом? Самым родненьким?

— Олежка, я, кажется, уже сказала!..

— Ну и ладно, можешь хоть всю жизнь передачи носить!

— Да ты не огорчайся, Олег. Смотри, вон ждет тебя наша милая Мери! И не какая-нибудь, а Мери — Жемчужная!

Ну, что ж, я готова всю жизнь… Лишь бы правильный бой, лишь бы рефери поднял его руку, чтобы его перчатка выше всех!

Да, ношу передачи… Артур ждет меня, выглядывает в окно, узнаю его издали — опущенное, перекошенное плечо, упрямо вскинутая голова… В теплые дни, когда разрешают посещения, выходим на больничный двор, греемся на солнышке, а если не разрешают посещений, пробираюсь тайком. Артур радуется моему приходу, но бранит наставительно: «Теряешь перед экзаменами золотые минуточки!» Бранит и просит, чтобы приходила. Я прислушиваюсь к его негромкому, глуховатому баску, и мне кажется, что вся жизнь наша будет такой неспокойной, с авариями, ушибами, боем на ринге, поражениями и все же — я верю — с победой.

Он скоро улетит, и я знаю — снова в репортаже: «…несмотря на перелом… честь команды…»

А ведь это здорово — честь команды!

Школьная страда! Катерина Михайловна возвращалась домой, нагруженная тетрадями, школьными заботами, экзаменационными тревогами, гулом голосов — школа, школа, школа… Как отвечал Олег Корабельный, что сказала Марина Боса, что выкрикнула Мери Жемчужная, звон разбитого стекла, металлический голос фонофора, умножающий назидательные напутствия директрисы, преследовали ее до самого сна и во сне. Все, что не относилось к жизни ее классов, учебе, урокам, стало далеким, мешающим, забытым — и странный парень Сергей, и погибшая девушка, и встречи в кафе. Катюша поймала себя на успокоительной мысли — уголовное дело перешло к Анатолию, приписано к ведомству Саранцева…

Сергея она не встречала давно, и, хотя это «давно» измерялось днями, она не могла определить время отсчитанными календарными листками; мысли о Сергее всегда были подавлены повседневными хлопотами, каждодневной работой.

Как-то он попался ей на улице, не подошел, даже не заметил или сделал вид, что не заметил.

Кажется, был пьян.

И еще — из окна автобуса. Всклокоченный, неряшливый и нетрезвый.

Уже сказывался непокой последней четверти учебного года, Катерина Михайловна нервничала, раскричалась на уроке, потом стыдно было вспоминать об этом, так и слышала свой расстроенный, сорвавшийся голос, преследовало ощущение раскрасневшегося, вспотевшего лица. Ночь спала дурно, одолевали нелепые, навязчивые кошмары — будто всех учителей ее школы объявили в приказе великомучениками, вручили каждому по светящемуся нимбу и вознесли на небо. И только она, Катюша, Катерина Михайловна, не причисленная еще к сану, новоиспеченная, осталась на пороге восьмого «Б» с ученическими тетрадками под мышкой.

А ее учительское место за столом занял прохвост Эдька Перепуткин, чудом избежавший судимости.

Проснулась Катерина Михайловна с тяжелой головой, не отдохнувшая, долго не могла прийти в себя.

В школе ждал ее необычно притихший класс и почтительные взгляды — приближение экзаменов давало себя знать. Урок проходил, как никогда спокойно, говорили почему-то тихими голосами, словно настраивались уже на едва уловимое звучание подсказок.

Чудесные юные лица, и весна за окном. Весенняя теплынь в распахнутые окна! Хорошо!

На своей скамье замер Эдька Перепуткин, блаженно ухмыляясь, склонив голову: слушает зажатую в кулаке муху — первую весеннюю муху.

Обыкновенный, повседневный Эдька.

Вдруг она уловила его взгляд, косящие зрачки мелкого затаившегося зверька и подумала, что этот повседневный, затаившийся Эдька гораздо опаснее того, другого — из ночных кошмаров.