— Да, задержали. Шевров узнал парня. Оказывается, он имел уже судимость. Шевров обвиняет вас…

— Меня?

— Вас. Обвиняет в потворстве элементам.

Прудников увеличил скорость.

— А я обвиняю вас, — присматривалась к дороге Кириллова. — Обвиняю в одной странности, — она откинулась на спинку сиденья, — чтобы снискать ваше внимание, нужно быть блудным сыном или блудной дочерью.

Она все еще присматривалась к дороге:

— Своего рода профессиональная болезнь. Чисто профессиональная привычка фиксироваться на патологических явлениях.

— Клиники существуют для хворых и слабых, — буркнул Вага, — здоровым нужен хоккей, бокс, слалом и красивые групповые фотографии, отображающие их улыбки. Но суть не в этом. Суть в том, что парню могут испортить жизнь. Хотя, прошу заметить, это совершенно здоровый и даже румяный парень!

— Здоровый румянец не помешал ему вскрыть сейф!

Прудников позволил себе вмешаться в разговор:

— Извиняюсь, Надежда Сергеевна, мне совершенно точно известно: сейф уже целую неделю открыт. Не запирается. Замок испорчен. И ничего в нем не содержится, кроме пузырька с конторским клеем.

— Вам, Прудников, всегда все известно!

— Ничего удивительного. Шоферу грузовика уже наряд выписан на доставку сейфа в мастерские. Не знаю, где пузырек с клеем будут хранить во время ремонта.

— Теперь вы убедились, Надежда Сергеевна, что мы с Прудниковым заботимся не только о патологических явлениях. Мы с Прудниковым согласны протянуть руку здоровому, румяному парню.

— Несказанно, счастлива, — сбросила с плеч косынку Надежда Сергеевна, — готова присоединиться. Если все это так.

— Совершенно точно, — заверил Прудников, — паренек к своей девчонке спешил. Свидетели имеются.

Кириллова старательно расправляла косынку.

— Надеюсь, Богдан Протасович, молодые пригласят нас на свадьбу?

Она все время говорила так, словно должна была сообщить что-то очень важное, неотложное, но расходившиеся нервы, уязвленное самолюбие заслоняли это главное. Однако мало-помалу нервы улеглись.

— Богдан Протасович, вас разыскивает Шевров.

— Шевров? Меня?

— Да. Прибыла телефонограмма из центра. За рубежом вспышка.

Вага ответил не сразу. Надежде Сергеевне почудилось, что прошло очень много времени, пока он внятно произнес:

— Но почему обращаются ко мне? Ряд случаев…

— Я имею в виду новейшую модификацию актина, Богдан Протасович. Эффективность препарата…

— Не проведены еще испытания на человеке, а вы говорите об эффективности!

— Испытания на человеке начаты, Богдан Протасович. Татьяна Чаплыгина намерена говорить с вами по этому поводу. Выслушаем сообщение коллеги Чаплыгиной!

Вага велел остановить машину:

— Здесь уж недалеко, отпустим Прудникова, Надежда Сергеевна?

Прудников пожелал им доброй ночи, вскинул руку — традиционный жест шофера, выполнившего свой долг.

Когда они скрылись в темноте, Виктор достал папиросу и облокотился на капот «ЗИЛа» — имел право шофер выкурить ночную, прежде чем отвести машину в гараж?

Снова дорога среди холмов. Теперь она кажется труднее — наверно, потому, что Богдану Протасовичу приходилось решать свою, а не чужую судьбу, свои немолодые годы.

Кириллова все еще говорила о суровости лабораторного труда, о том, что, углубляясь в глину исследования — она так и сказала: глина исследования, — должно сохранять образ прекрасного, возникающего из этой глины.

Вага слушал рассеянно.

Думал о Надежде Сергеевне так, словно она была далеко, а не шла рядом.

Хорошая, разумная женщина, и его чувство к ней, наверно, более сложное и глубокое, чем обычное дружеское внимание. Но как бы ни крепло это чувство, как бы ни сложились их взаимоотношения, ничто не вернет утраченного.

— Вы не слушаете меня, Богдан Протасович!

— Простите великодушно, мысленно готовился к предстоящему докладу вашему.

Вага пытался сгладить неловкость непринужденным, дружеским тоном, но вспомнился почему-то рассказ врача о человеке, подававшем надежды, о Серафиме Серафимовиче, Симочке, и жизнь этого Симочки теперь не казалась такой отчужденной, отгороженной, соприкасалась как-то с его жизнью. Изменить своей молодости, творческой мысли. Страшная все-таки штука — чечевичная похлебка!

В тишине только их шаги. Тени при дороге сдвинулись плотными, осязаемыми ступенями, а вершины деревьев проявились изломанно в предутреннем небе. На шоссе, у самых ворот лагеря, трое — две девушки и парень.

Богдану Протасовичу послышался голос Татьяны Чаплыгиной:

— Янка, рыжая, родненькая, будь человеком, прочитай на вечере мои новые стихи!

Светлеющее небо. Едва различимо теплится застывшее облако. Праздничные огни в детском доме давно погасли, лишь одно озаренное окно настороженно смотрит в глубину весенней ночи. Дети спят.

Кириллова перехватила взгляд Богдана Протасовича — неугомонный, беспокойный человек.

Надежда Сергеевна молча взяла его под руку — так верней было идти по крутой, неосвещенной дороге.

Леониду казалось, что весь город толкует о деле Егория Григорьевича Жилова, о преступлении на предприятии промкомбината.

— Неохота и в школу идти… — признался Лешка.

Но в классе никто словом не обмолвился о нашумевшем процессе. Ребята с головой ушли в учебу, все были охвачены экзаменационной лихорадкой, — той самой лихорадкой, которой, как известно, в школе не должно быть.

Лешку встретили, как всегда, по-приятельски, — судебное разбирательство, чужая фамилия Жилов — не увязывалась с именем нашего Лешки, нашего Жилова, товарища и одноклассника. И только Ляля Ступало внимательней обычного взглянула на Леонида.

«Ну и ладно, — подумал я, — так еще лучше — без всяких расспросов…»

Но Лешку в этот день все раздражало:

— Им безразлично, понял! — буркнул он, пряча книги в парту, — чужое никого не касается!

— Неправда, Лешка, — возмутился я, — наговариваешь на ребят.

— Неправда? Да ты хоть на Аркашку Пивоварова посмотри. Живет, словно перед зеркалом — сам на себя любуется. Комсомолец! Ему папаша «Яву» двухцилиндровую пообещал за успешные экзамены. Так он теперь ничего, кроме цилиндров, не видит и не слышит. Ты хоть сквозь землю на глазах у него провались — не заметит. Даже в милицию не сообщит.

— Брось, Лешка!

— Вот именно: брось, не связывайся, не вмешивайся. Так легче жить. Удобнее. Короче — да здравствует Аркашка Пивоваров.

Между тем судебное разбирательство по делу Егория Григорьевича Жилова снова отложили, уже который раз, и это более всего мучило Лешку. Смотреть жалко было на парня, похудел, осунулся. Сперва курил взазос, а потом и курить бросил, и ребята украдкой говорили о Лешке: «Потух»…

Даже кепка его утратила тот особый залихватский вид, который выделял ее из множества других. Его лихорадило, он думал и говорил все об одном, словно весь мир заполнили егории жиловы!

Вот, мол, в школе учат меня одному, а дома требуют по-иному. И если я, к примеру, честно откажусь достать по блату модельные туфли, так меня жиловские дружки засмеют: «Вот, дескать, чудик с неба свалился».

Леонид постоянно твердил об этом тоном умудренного опытом мужика. Он очень любил это слово: «мужик», придавая ему какое-то свое, особое значение. Любил, когда в глаза и за глаза называли его «крепким мужиком».

— Ну, пошли, мужики, — обращался он обычно к товарищам.

Или еще:

— Так-то, мужики, жить надобно. Ухом слушай, а про себя разумей.

Он все время как бы спорил с кем-то, словно этот «Жиловский дом» ни на секунду не отпускал его, повсюду преследовал, навязывая свои, неписанные правила, В шутку он называл эти правила «законом джунглей», понимая всю их вздорность и подлость, понимал и продолжал следовать жиловским правилам.