Прибавилась в квартире жилплощадь, повеяло пустотой, и Виктор невольно думал о несуразности бытия — замечаешь человека, когда его уже унесли.

Хоронили почему-то без музыки, и это уязвило Ковальчика.

До рассвета Ковальчик составлял проекты надгробий и все думал о женщине, которую похоронили без музыки, увезли на торопливой, выполняющей план машине. О безвестной женщине, родившейся в таком-то году в таком-то городе, которая — как все мы — болела корью, бегала в школу. Наконец выросла, изведала счастье, любила, мучилась родами. Провожала мужа на фронт, спасала ребятишек, укрывая их собой от бомб. Получала по аттестату, ходила на менку, вывозила хлеб фронту, помогая загнанной бездорожьем лошади, ждала мужа, поверив, что надо ждать.

Обыкновенная женщина, родившая нас, родившая мир для счастья.

Виктор промаялся всю ночь, одолеваемый образами, не ведая, как воплотить их, каким венцом венчать — лавровым или терновым.

А потом — рассвет, утро…

Надо было торопиться, войти в привычную колею, устраивать, продвигать, проталкивать, и Ковальчик разменял возникший образ на мелочишку повседневности…

Много довелось передумать ему, поразмыслить в стремлении постичь сущность своего труда, росписи плафонов и стен.

В тот же вечер пришел он к Ларе:

— Быть нам вместе!

— Вместе веселее? — усмехнулась она.

— Трудно жизнь складывается. Надо помогать друг другу. Да и тебе одной с малышом. Давай будем подкреплять друг дружку.

— Ладно. Я как раз получила получку. Погоди, соберу вещи.

Уже более недели Виктор и Лара снова жили вместе; безоблачного рая не было, но появилось в их отношениях новое: дорожили дружбой, совместной жизнью, не разменивали дни на пустячные дрязги. Это новое входило в дом исподволь, незаметно, порой в мелочах, весенними цветами или обычным приветливым словом. Новое было еще не осознанным, неназванным, но билось уже под сердцем матери. Лара терпеливей относилась к бесконечным проектам озеленений станций метро; Виктор освоился с мыслью, что его Лаура предстала в образе законной супруги и даже написал пастелью ее портрет в реалистическом духе, чуть смазав контуры романтической дымкой и сместив времена, — это меньше походило на сегодняшнюю Лару, зато ближе было к нетленному образу.

Однажды, вернувшись домой, Виктор застал рабочий стол отодвинутым в сторону:

— Что здесь происходит? Зачем двигали стол? Мне нужен свет. Свет! Такой свет, который был здесь, на этом месте! Зачем у меня отняли свет?

— Можешь передвинуть стол на прежнее место. Я просто пробовала, как будет потом.

— Что значит потом? Какое потом? Зачем мне это потом?

— Я смотрела, где лучше маленькому. Здесь больше света. Но от окна будет дуть.

— Прости. Я не подумал.

Как-то он прибежал запыхавшийся:

— Скорее давай деньги. Соседи по дешевке продают совершенно новую чудесную коляску!

Так, день за днем налаживалась жизнь, все было хорошо, только вот клетчатый пиджак, встретившийся в «Троянде», не давал Ковальчику покоя:

— Заходил этот типчик в магазин?

— Не появляется.

— Да кто он такой?

— Никто из девчат не знает.

— Здо́рово! Красиво получается. Явился, ключиками побрякал — поверили.

— А чему тут верить или не верить? Товар не получал, кассу не принимал. Каждый может в магазин войти. На то и торговля.

— Правильно! Кассу не зацепил, и ладно. А в душу каждый может лезть, на замочки не заперта, печатями не запечатана. — Виктор отбрасывал работу, — а я так считаю: не касайся грязными лапами. Попадись он мне!

— На дуэль вызовешь? Сатисфакция?

— Дуэль, не дуэль, а спросить бы насчет ключиков.

Однажды, как в былые времена, супруги случайно встретились у двери кафе:

— Зайдем, — предложила Лара, — у меня получка. Угощаю.

Пока Лара заказывала коктейль, Виктор неторопливым движением завсегдатая облокотился на стойку, принялся наводить в этюднике порядок — старые, отощавшие тюбики разболтались, дребезжали, это раздражало Виктора. Он проверил все свое хозяйство, палитру, масленку и уже закрывал этюдник, когда вдруг запах пряных духов заставил его оглянуться — рядом, кроме Лары, никого не было. Ковальчик накинулся на Тасю:

— Это ты надушилась заграничными?

Девушка удивленно уставилась на Виктора:

— Откуда у меня заграничные?

— Противно, когда в кафе пахнет не кофе, а снадобьями.

— Да что вы… Я никогда не позволяю себе на работе. Это сейчас был здесь один. Подошел ко мне, потом вдруг… Не знаю, должно, отозвал кто. Или, может, знакомого увидел…

— Это его духи! — повернулся к Ларе Виктор. — Он только что был здесь!

— Я не заметила.

— Не заметила! Никогда ничего не замечаешь… — Виктор снова набросился на Тасю. — Он что, ключики тебе предлагал?

— Ключи? Какие ключи? — испуганно уставилась на Ковальчика девушка. — Почем вы знаете?

Виктор уже не слушал ее, подхватил этюдник, кинулся к выходу, но крышка, не защелкнутая крючками, раскрылась, небрежно уложенная палитра вывалилась, и тюбики посыпались на пол. Виктор кинулся подбирать свое добро, кто-то помогал ему, девушки собирали тюбики и кидали в этюдник, как медяки в шапку.

Невысокий парень в кепке, надвинутой на глаза, оттолкнул Ковальчика:

— Сойди с дороги, парень!

— Виктор! — позвала Лара. — Виктор! — повысила она голос.

Виктор нехотя подошел.

Они еще сидели за столиком, когда вернулся парень в надвинутой на брови кепке:

— Разрешите? — и, едва присев, панибратски заговорил с Ковальчиком. — Эх, художник, перешел ты мне дорогу. И сам прозевал, и мне палку в колеса!

Круто повернувшись, он крикнул официантке:

— Девушка, и сюда с коньяком. Нет коньяка? Ни одной звездочки? Тогда с ликером. Или чего-нибудь. Кофе поменьше! — Снова обратился к Виктору: — А мне с этим господинчиком вот как повидаться желательно.

— Если вам охота повидаться — у каждого гражданина есть адрес и рабочее место.

— Умница. Догадливый, — похвалил Виктора парень, — как раз затем и подсел к тебе. Будь любезен, подскажи его место жительства?

— Да почем я знаю!

— То есть, как понять? За человеком бегаешь, а человека не знаешь?

И уставился на Лару:

— И вы не знаете?

— Он не нашей системы.

— Слыхал? — подхватил парень в кепке, — не их системы! И так они все.

— Послушай! — вскинулся Ковальчик. — На каком основании?..

Но парень не слушал его.

— Она сказала: «не нашей системы». И другая говорила — «не нашей системы». И так каждая. Понял, что получается? Есть гад и нету. Но где-то ж он сидит, подрабатывает? Рукой подать, а схватить не моги.

Парень все больше распалялся, растравлял, разжигал себя — словно нарочито, чтобы отважиться на какой-то поступок.

— Что получается, говорю? Егорий Крейда за все ответчик. По каждому делу, на каждый случай своя статья и параграф и до каждого параграфа примечание!..

— Да отстань, ты, — выкрикнул Ковальчик, — какое мне дело…

— Вот, правильно, — кивнул головой Крейда, — какое нам дело? А между прочим вдогонку за ним кинулся, — значит, было дело?

— Ты что пристал ко мне? — вскипел Ковальчик. — Я художник. Понял — художник. И все. Маляр. Мое дело крыши красить!

— Виктор! — одернула художника Лара.

— Виктор, Виктор — а чего он пристал ко мне?

— Верно. Правильно, — одобрительно закивал головой Егорий. — Каждый сам по себе. Никому нет дела… — и Крейда занялся своим напитком, разбавленным кофе.

Ковальчик подхватил с пола этюдник, положил на колени, принялся наводить порядок; попались листы полуватмана, залежались еще с той поры, когда, расставшись с Ларой, он играл в «Монпарнас», рисовал в кафе девчонок. Положил листок на стол, пробовал карандаш, заштриховал краешек, набросал профиль Лары, очень похожий, но простенький, контурный, ученический. Покосился виновато на Лару, торопливо перевернул листок, продолжал водить карандашом, возникли очертания надменного человека с настороженным взглядом.