— Ты что? — продолжал опасливо поглядывать на своего друга Валерка. — Ты, Василек, взял бы у лекаря больничный листок. Отлежался бы дома. А то что мне слушать? Сам на гоночные машины подбил. Рекорды, золото, скорости! А теперь что? Кто про скорости говорил, спрашиваю? Про золото всего мира? Надо машину под гонщика подгонять, на рекорды равняться! А теперь на что равняешься?

— Отложим разговор, — потупился Василь, — ни о чем хорошем мне сегодня не думается. Вон, смотри, небо потеплело. Должно, завтра хороший день придет. Завтра и поговорим.

На другой день гоняли велики по площади вкруговую, испытывали машины, проверяли свои косточки после аварии на велотреке.

Марина увязалась за мальчишками, отставала, плелась в хвосте или вдруг вырывалась на вираже:

— Эх вы, ребенки!

Дома у крыльца ребята чистили велосипеды, снимали накипевшую грязь.

Потом Василь отвел Валерку в сторону:

— Заглянем в наше кафе? Ну, в котором Тася работает?

— Когда?

— Сегодня, завтра, когда скажу.

Они разговаривали тихо, доносились лишь отдельные слова; Василь что-то растолковывал товарищу, тот сперва переспрашивал, допытывался, потом принялся возражать:

— Пиши заявление. Все подпишемся.

— В чем подпишетесь? «Твоя мама говорила, моя мама чула?»

— Ну я не знаю. Есть же контроль. И другие учреждения…

— Правильно. Жалобная книга, заявления. Но разве может жалобная книга всю жизнь заменить? Жаловаться, жаловаться, жаловаться… Штаны не такие продали — жалуемся. В детской коляске колесо отвалилось — жалуемся. Часы обратным ходом пошли — обратно жалуемся. А если так — без жалоб, будь любезен, чисто живи. Мы за станком честно стоим, выполняем и перевыполняем. И ты будь любезен. И не жди, чтобы жаловались. Мы на совесть, и ты на совесть.

— Ну, это ты вообще говоришь. Вообще — правильно.

— Да, вообще — сегодня, завтра и всегда. И пусть каждый-всякий знает: все видим его. Нету тайников и лазеек. Все на виду. Перед людьми живешь, не спрячешься!

Валерка уже не возражал, но и не соглашался. Слушал, что дальше скажет Василь.

— Жалобная книга, говоришь? А по-моему, есть дела, которые жизнь сама должна решать, самим своим течением. Если жизнь правильная. Ты утречком встаешь, свежей водой умываешься; домой вернулся, руки чисто вымыл — без жалоб, прошений и заявлений. Самому желательно чисто жить. Вот так и жить нам — чисто! А кто не допер — помочь надо. Чтобы сама наша жизнь своим течением предлагала и обязывала. Вот на тебе штаны современные. Казалось бы, чего там — штаны? Можно такие, можно сякие. Однако не попрешь в устаревших, когда кругом новый фасон. Подстраиваешься. Вот так и с грязными лапами не попрут, когда вокруг чисто. Когда знает, что видят его.

И вдруг крикнул Маринке:

— А ты в кафе не смей бегать. Можешь дома варить кофе «Здоровье»! Очень полезно для девочек.

— Подумаешь! — фыркнула Маринка. — В Москве для малых детей кафе открыли.

— Вот когда у нас откроют детское!..

— Ты что, Василько?

— А что? Брат я тебе или не брат?

— Тогда купи новый примус. И керогаз. И фартук с чепчиком! И новую квартиру в новых домах не прозевай!

Встретил Василь художника Ковальчика на улице, остановил:

— Наше кафе не забывай, заглядывай.

— Когда, Василек?

— Сегодня и завтра. Договорились? — и пояснил, зачем в кафе приглашает.

— Смешной ты человечек! — с любопытством разглядывал парня Виктор Ковальчик — Нет, ты просто чудик. Мы уж забыли это слово, а ты напомнил. Чудик — девичьи грезы!

— Если грезы, не приходи!

— Нет, напротив. Непременно приду. Обожаю наивность. В ней есть что-то божественное.

С Сергеем сговорился легко, тот всегда готов был отвести душеньку.

В цеху сказал Валерке:

— Пойдешь сегодня со мной в кафе?

Валерка озабоченно разглядывал бутылку с кефиром:

— Опять тощий привезли!

— Ты отвечай, когда спрашивают.

— Отвечаю: от нашего дела отбиваешься. Завалил модель.

— Давай короче.

— Короче — уже и в комитете говорят: шумели, шумели со своими моделями и остыли…

— А при чем тут шумели или не шумели? Наши личные часы досуга. Хобби, можно сказать.

— «Машину на рекорд рассчитывать, машину лично на гонщика строить, на его характер, на его посадку, на его моторчик, как в ателье, по заказу». Это чьи слова? Что же тут личного в этом личном?

— Брось, мне сейчас дышать тяжело, не то что… Друг называется!

— А ты дружбой не бросайся.

— А ты друга не бросай! Слыхал такое выражение? Рекорды, золото, ателье… А человек? Такой себе, безрекордный? Телесный, не прославленный? С душой заболевшей, он что, в планы и показатели не вписывается?

И снова в упор:

— Придешь сегодня?

— Ладно, стукну в оконце.

Василь был младшим в семье, если не считать Марину — она с малых лет жила в другом городе на отдельных харчах. Привык, чтобы не он — о нем заботились. Так все вокруг него и ходили:

Пряник — Васильку.

Яблоко — Васильку.

Новые чоботки — малому Василечку.

Да он и стоил того, резвый, ласковый, «слухняный» хлопец.

И вот теперь вдруг довелось думать о других. Все был младшим да младшим и вдруг — самый старший в семье.

Не по возрасту старший, по свалившейся заботе.

Чаще стал наведываться в кафе, приглядывался, кто вокруг Таси.

Бросился в глаза парень с этюдником, принял этого парня благожелательно, потому что относился он к Тасе с уважением, дружески. И еще парень, с которым сперва поцарапались — Сергей, кажись, студент, задиристый на вид, однако столь же к Тасе уважительный.

С Виктором легко разговорились — маленький столик не мог разъединить молодых людей.

— Тебе хорошо, — бубнил Виктор, — ты рабочий класс. Гегемон. А я? Я что? Дохлый интеллигент. Художник по сельтерским будкам. Ты знаешь, мы ж в школе — каждый себя по меньшей мере Леонардо мнил. А теперь? Где Леонарды? Где? Я потому и в техникум пошел, что в гениях ходил. Зачем гению девятый, десятый? Зачем вуз? Давай элементарную азбуку, лишь бы знать, с чем краски смешивать, в какой руке кисть держать. Лишь бы колонок от белки отличить. А там сами до неба достанем. Вот и достал — художник художественных плевательниц.

— А мы тоже не с кораблей начинаем, — ухмылялся Василь, — у нас свои техникумы и свои институты.

— Но все равно — сознание! Рабочий народ, крепко стоишь на ногах.

Василь занялся своим кофе, не любил простывшего, надо выпить положенное в надлежащем виде.

— Ты говоришь, рабочий класс, — проговорил он, отодвинув чашку, — а я о себе думаю: класс я или не класс? Видишь, как живу? Нестопроцентный. И вся семья такая — разная. Один брат ракетчик, другой десятитонку водил, погиб при аварии; одна сестра штукатурщицей работает, другая коктейли сбивает, каждый может окликнуть: девушка, налейте стаканчик. И я — без года неделя фрезеровщик. Сам не знаю, где кончается ученичество и начинается мастерство. Но я о чем думаю? У нас на заводе таких нестопроцентных немалый процент. Завод новый, без корней, без баррикад девятьсот пятого года. Вот, значит, какие мы, новые пролетарии. И, выходит, нам самим и дело делать, и о корнях тревожиться, чтобы и впрямь коренными стать. — И вновь ребяческая улыбочка:

— Я к чему говорю? Так и тебе, друг, — назвался Леонардо, сполняй. Снимай звезды с неба, освещай землю…

Двигался он за стойкой, матерый, впритирку протискивался, проводя по краю настороженной рукой, проверяя, не минуло ли что, не упало, не закатилось — стойка чистая и чуть влажная с обычным холодком металла и лишь противоположный край нагрет и натерт локтями — добрый знак успешной торговли. Сдержанный, меленький шаг…

Подплыл к Тасе, снял с буфетной полки три звездочки, склонился к самому лицу девушки: